Любовь Воронкова - Лихие дни Страница 8

«Не попали! — обрадовался Ганя. — Все ушли, все!»

Немцы вылезли из-под машин и снова тронулись в путь.

Они заметно волновались и спешили. Машины одна за другой скрывались в овраге. Вот наконец и последняя показалась из-за околицы.

Ганя подошел к вороной лошадке и похлопал ее по гриве.

— Видала? Во как их шарахнули! Значит, и вправду наши близко! А то мины, мины!..

Ганя словно ожил. Он вскочил в сани и весело задергал вожжами:

— Ну, давай, давай! Ишь ты, ленивая!

Возле самой околицы его встретил Сашка Хрусталев, его задушевный товарищ.

— Видал? — еще издали закричал Ганя. — Видал, как немцев наподжаривали?!

— Видал, — вяло ответил Сашка. — Мы сейчас Мироновых тушили. Вот и глядели…

— Погасили? Много сгорело?.. А еще кого зажгли?

— А еще на том краю… И нас было начали поджигать, да бросили — заторопились очень. Да еще самолеты им навернули… Они бежать, а мы скорей тушить. А у вас…

Сашка вдруг замолчал. Ганя почувствовал недоброе.

— А у нас? — спросил он и заглянул Саше в глаза. Сашка опустил ресницы.

— У вас немцы деда убили…

— Что?!

— Они во дворе, за кормушкой, гранату нашли… Подумали, что ваш дед — партизан… А ведь и граната-то была негодная, они ее в снег закинули…

— Ну и что?

— Ну и вот… и убили…

— Отведи лошадь, Сашка, — побелевшими губами прошептал Ганя. Он бросил вожжи товарищу и, не видя тропочки, по сугробам побежал домой.

Как рождается ненависть

Дедушка лежал во дворе на снегу, уткнувшись лицом в холодный сугроб. Немцы не велели убирать его — пусть все видят, как умеют они расправляться с партизанами.

Кучка соседей стояла возле него. Бабушка, сложив руки и не спуская с него глаз, жалобно причитала что-то. Ганя растолкал соседей. Какая-то женщина ухватила его за рукав. В этой женщине Ганя едва узнал свою мать, такой она показалась ему старой. Ганя выдернул свою руку и хотел броситься к деду. Но мать снова удержала его.

— Дедушка, дедушка, — закричал Ганя, — дедушка!

— Он умер, сынок, — сказала мать, — не кричи так.

— Он не умер, неправда! Не умер! Не умер!

Соседки всхлипывали, утираясь концами полушалков, глядя на Ганино горе. Они и сами жалели доброго деда. А Ганя хрипло кричал, прижимая руки к груди, и хватался за туго застегнутый ворот полушубка, словно ему нехватало воздуха.

— Ой, дедушка, — кричал он, — ой, миленький! Дедушка, прости меня! Дедушка, ты меня послушай, ведь это же я гранату принес! Но ведь я — рыбу глушить. Ой, лучше бы я сам умер! Ой, дедушка, прости меня, милый дедушка! Это все я виноват! Я виноват, я!

— Ну, будет, будет, — сказала мать, заливаясь слезами, — довольно убиваться, сынок. Ты не виноват, не плачь, голубчик. Виноват только тот, кто войну поднял, тот, кто нашу землю разорил, — вот кто виноват! Тот, кто нашими слезами да нашей кровью умылся, вот кто виноват! Но не бойся, кто виноват, тот за все ответит, тяжко ответит. Не плачь, сынок, не надрывай сердце.

Мать увела Ганю в избу. Но он и там долго сидел, упершись локтями в стол, и выл не своим голосом от горя и отчаяния. Маринка подошла к нему, тихонько взяла его за руку и уткнулась носом в его плечо. Она не знала, что сказать, чем утешить Ганю.

Понемногу Ганя затих. Безмолвная ласка Маринки помогла ему кое-как справиться с собой. Он вытер опухшие глаза, тихонько отстранил Маринку и забрался на печь. На приступке возле печки он увидел овчинную дедову шапку. Рыдания снова подступили к горлу.

— Что же они его… так и водили без шапки… по морозу…

Голос его оборвался. Он взял дедову шапку, улегся на печке и уткнулся в эту шапку лицом. Он не видел ни конца, ни исхода своему горю. В эти горькие минуты в сердце его проснулась ненависть, настоящая, большая, тяжелая, такая ненависть, которая делает человека бесстрашным, бросает его и на смерть и на подвиг.

Освобождение

Наступила тишина. Машины и мотоциклы ушли из деревни. Только зашли еще раз в избу трое немцев, сказали, что к вечеру придут следующие немецкие отряды, и написали на двери цифру 10.

Мать прибрала горницу, но мыть не стала. Все молчали. Стало как-то все равно: что будет, то и будет, так закаменела душа от горя.

Канонада за лесом тоже умолкла. Ганя мучительно недоумевал: почему? Куда девались орудия, которые вчера били там? Неужели это и вправду были только мины? А может, это наш отряд, попавший в окружение, отбивался от немецких войск и его разбили?

Деда схоронили вместе с партизанами, убитыми на реке, схоронили на горке под печальными серебряными березами. Бабушка умыла его побледневшее лицо. Только на бороде осталась кровь.

Хоронили рано утром, спешили — боялись, что опять придут немцы и запретят трогать убитых. Мягко и грустно сияло светлое серое небо, и снежинки тихо падали на могилу.

— Весной посадим здесь цветы, да, Ганя? — сказала Маринка.

— Да, — ответил Ганя, — только… если сами мы не умрем до тех пор.

Маринка ничего не ответила. Она глядела на людей, которые шли с похорон впереди нее по узкой снеговой тропинке, глядела на белизну полей, на кромку дымчато-синего леса, на слабые искорки, рассыпанные по сугробам, и ей казалось, они ни за что не умрут, как это так может случиться, что они, Маринка и Ганя, умрут!

К дому подошли с тревогой: может, там уже снова полно немцев?

Нет, в избе было пусто.

Маринка вышла на задворки посмотреть, что делается вокруг. За рекой, там, где была Отрада, дымилось большое черное пожарище. В Корешках один край был таким же, как всегда, так же горбатились белые крыши, так же кудрявились над ними пушистые заснеженные сады, а другой край стал вдруг какой-то пустой и голый — ни крыш, ни белых яблонь, только трубы торчат да опаленные почерневшие деревья.

По отрадинской дороге все еще идут немецкие машины, они идут все в одну сторону, туда, где садится солнце, а на корешковском поле пылают костры. Что это? Как будто машины горят! Да, так и есть! Ганя давеча рассказывал, что если машина не идет, немцы обливают ее горючим и зажигают, чтоб нашим не досталась.

За околицей, на дороге показался отряд в серо-зеленых шинелях. Немцы шли пешком.

— Идут! — закричала Маринка и бросилась в избу. — Мамушка, идут!

Ганя поспешно ушел во двор: он не хотел глядеть на них, он не мог их видеть. Бабушка не шевельнулась: как сидела на лавке, опустив руки, так и осталась. Мать накинула на плечи худую шаль, которая у нее осталась, и вслед за Маринкой вышла на крыльцо.

Но Маринка ошиблась. Немцы прошли мимо, даже не заглянув ни в один дом.

— К нам, наверное, на ночь припожалуют, — сказала мать. — Надо воды припасти, а то ночью с часовым на колодец погонят!

Безмолвно, безрадостно прошел день. Седые сумерки окутали деревню, глухая печаль повисла над низкими крышами. На улице было пусто и тихо, все сидели по домам и, затаившись, ждали, какая еще новая беда постигнет их.

Мать занавесила окна и зажгла лампу. Стало немного веселее.

— Мамушка, давай я сегодня в горнице на своей постели лягу, — сказала Маринка, — может, немцы до утра не придут.

— Ну что же, — ответила мать, — ложись. А ты, Ганя?

Ганя сердито отвернулся.

— Не пойду я туда. Там зверьем пахнет.

Мать отмыла, отскоблила Маринкину кровать, постелила чистый сенник и белую дерюжку, принесла из чулана ее теплое синее одеяло. Маринка укуталась в него и оставила только щелочку для глаз. В эту щелочку ей виден был огонек кухонной лампы. Маринка прижмурила ресницы, ей захотелось, чтобы все было, как прежде, как раньше, когда в доме было так хорошо и весело. Захотелось, чтоб забегали на занавеске лисички, чтоб закачались розовые цветы на белых обоях, чтоб от маленькой лампы снопами потянулись и рассыпались во все стороны золотые лучи.

Но ничего не получалось. Только начнет что-то ласковое и красивое мерещиться Маринке, как она вздрагивала, неизвестно отчего и начинала прислушиваться, не стучат ли. Или вдруг вспоминался дед, и сердце так больно сжималось, что сон сразу улетучивался.

— Дедушки нету, — шептала Маринка. — Дедушка, бедный ты наш дедушка!

Маринка уснула к рассвету. Сны были страшные: немцы глядели на нее из окон, шептали что-то, скалили зубы… Вот один вошел в горницу и стоит прямо перед Маринкой. Она видит его глаза — серые с крапинками, холодные, жестокие. Немец улыбается и поднимает над ней револьвер, так же как тогда на Кудряша.

— Не надо! — громко закричала Маринка и проснулась.

В кухне по-прежнему горела подвернутая лампа, бабушка охала и стонала во сне.

Вдруг в калитку громко застучали. Все вскочили. Мать бросилась отпирать дверь. Маринка подхватила свое одеяло и побежала на лежанку к бабушке. Только Ганя глубже зарыл голову в подушку и отвернулся к стене.

Мать с лампой в руках широко открыла дверь. Морозный пар заклубился по полу. Маринка из-за бабушкиной спины глядела, вытянув шею, какие сейчас войдут.