Владислав Крапивин - Нарисованные герои Страница 8

На перемене Кнабе устроил нам скандал. Даже со слезами. С какой стати, мол, мы сунулись со своим заступничеством! Вон как себе навредили! Лёвка наконец велел ему заткнуться. Потом мы ругали Женьку – его-то кто дергал за язык? Тогда Женька посоветовал заткнуться нам. А еще посоветовал очень умную вещь: пойти к Сандро и все рассказать ему без утайки.

И мы пошли. И Сандро выслушал. И сказал, что попробует заступиться, только «вряд ли эта корова послушает».

«Корова» не послушала. Сбор девятого мая прошел без нас. Но на следующий день Сандро встретил нас после уроков и сказал: «Не все патроны еще кончились, парни. Может прорвемся…» И мы приободрились. А еще Сандро сказал, чтобы мы обратили внимание на Ноздрю.

– Вам не кажется, что на вашу компанию он поглядывает, словно подойти хочет да боится?

Мы такого не замечали.

– Это из-за того, что Олежка его на контрольной хотел из дыры вытащить? – хмуро сказал Сашка.

– Да нет, по-моему, это еще раньше…

Мы не стали продолжать разговор. На фиг нужен нам этот Ноздря с его блатными ухватками. (Кстати, за контрольную он все же получил трояк с минусом).

А потом пришло лето…

Это было второе мирное лето. Стояли безоблачные дни, и теплый ветер носил по переулкам тополиный пух. Этот пух щекотал лица, липнул к губам. Он был всюду: ложился светлыми полосками на траву вдоль заборов, плавал высоко-высоко в очень синем небе. Потом тополя отцвели, а в сквере у низкой кирпичной изгороди распустил красные цветы куст шиповника.

В сквере стояло круглое здание цирка. Этим летом впервые после войны ожидали его открытия. Ветхий деревянный цирк был сплошь оклеен афишами и походил на старый, потемневший от времени корабль, который украсили сигнальными флагами в честь близкого праздника.

Внутри цирк ремонтировали. Там работали плотники и маляры из пленных немцев. Но большой заросший сквер никто не расчищал и никто не мешал нам устраивать здесь свои игры.

Недалеко от того места, где рос шиповник, среди кустов желтой акации громоздилась куча камней и битого кирпича. На самом большом камне Женька написал: NO PASARAN! Здесь не раз отбивала атаки наша интербригада.

У нас было много разных игр. Но прежде всего я вспоминаю эту «баррикаду» среди кустов, солнечные пятна на оранжевых кубиках битого кирпича и колыхание высокой травы, в которой залег, приготовив бомбы из сырого песка, наш неприятель. Мы ждем атаки. Неудобно лежать на острых камнях, и сверху печет солнце, но мы лежим и ждем. Слева от меня устроился Лёвка Штейн. Он нахлобучил на глаза большую, не по размеру, пилотку и лениво жует травинку. Справа – Женька Сергиенко. Несмотря на жару, он перетянул рубашку широким краснофлотским ремнем…

Об этом ремне в повести должен был появиться отдельный сюжет. Ремень подарил нам Сандро. Мы по очереди носили этот широкий кожаный пояс с «якорной» бляхой, которую ежедневно надраивали кирпичом. Но деталей этого сюжета я не помню, а придумывать сейчас не хочу…

Сашка Реген снял с себя майку, скрутил жгутом и завязал вокруг живота. Кепка у него на затылке, козырьком назад. В щель между кирпичами Сашка воткнул перед собой деревянный кинжал. На правом фланге за камнями примостился Кнабе в своем зеленом костюмчике. Костюмчик основательно полинял и украшен сзади двумя заплатами. Кнабе держит под рукой тяжеленный «фугас» – большую банку из-под американской тушенки, набитую пылью. Всем ясно, что Кнабе дальше пяти шагов не кинет такой снаряд. Но с этим оружием он чувствует себя спокойней…

Иногда мы встречали в сквере Ноздрю. Его брат устроился в цирке прожектористом, и Ноздря теперь всем обещал бесплатные контрамарки.

Нам при встречах он нерешительно говорил «здорово…» Можете, мол, не отвечать, но я все же благодарен за попытку прийти на помощь. И не друзья-приятели мы, конечно, однако все же одноклассники и теперь уже не враги… И мы снисходительно кивали или даже бросали: «Здорово, Нос…» Помнили разговор с Сандро.

И однажды Ноздря сказал:

– Вы… это… вот начнутся представления, и если охота будет, то скажите… я это…

– Ладно, – снизошел наконец до ответа Лёвка. – Если ты это, то мы это…

Но я отвлекся. Я ведь рассказывал, как мы защищали баррикаду.

Против нас сражались пацаны с улицы Челюскинцев, и было их больше, чем нас.

Мы держались «до последнего патрона». Мы израсходовали все песочные бомбы, и Кнабе швырнул свой фугас. Конечно, он не добросил его до «челюскинцев», которые двинулись на штурм нашего укрепления. И чуть не заревел от обиды.

– Мне нечего кидать! – крикнул Кнабе.

– Не скули, – сказал Женька. – Всем нечего кидать. Вечно ты ноешь…

Сашка повернул козырьком вперед свою перепачканную в боях кепку и вытащил из кирпичей деревянный клинок.

Мы поняли, что пора подыматься в контратаку.

И в это время нас со спины окликнул Сандро…

Дальше ход событий я могу восстановить лишь коротко, по сохранившимся мелким наброскам, отдельным абзацам.

Кстати, на одной из страниц – первоначальное название задуманной повести: «Орден цветущего шиповника». И рисунок: черная свастика, рассеченная деревянным ребячьим мечом (о, почти детская непосредственность и патетика романтичного автора-студента, еще не забывшего горячие партизанские игры школьной поры!)… И еще рисунок – на отдельном, вложенном между страниц листке: замахнувшийся большущей банкой-гранатой Кнабе (Олежка!). Весь в отчаянии последнего, безнадежного боя…

Впрочем, сейчас я не про это. Я про то, о чем сказал нам в сквере Сандро. Оказывается, бригада старшеклассников работала за городом на заготовке дров для госпиталя, в котором до сих пор залечивали раны инвалиды, солдаты недавней войны, и этой бригаде нужна была помощь. Большие ребята на берегу реки пилили бревна приткнувшихся к земле плотов, кололи кругляки на поленья, а те, кто помладше, должны были укладывать дрова в поленницы. Ну и делать всякую мелкую работу, помогать при погрузке, когда приходят машины.

Нельзя сказать, что мы пришли в восторг от такого предложения. Женька сказал:

– Ни фига себе, вкалывать в каникулы…

Сандро сказал в ответ:

– Парни, это же для раненных. Люди за нас кровь проливали…

В то время это был аргумент.

Ну и кроме того… чем плохо-то? Река рядом, обед, сваренный на костре, азарт общей работы. Пожалуй, это не менее интересно, чем бои на игрушечной баррикаде. А пользы больше не в пример. И… какая-то причастность к боевым делам недавней войны…

Мы уезжали на берег у пригородной деревеньки Ольховки утром и возвращались около шести вечера. И однажды случилось так (подробные причины не помню) что кому-то надо было остаться на берегу на ночь, караулить дрова. Деревенские жители не прочь были поживиться за счет топливных запасов, приготовленных для госпиталя. Сейчас мне уже трудно объяснить, почему вышло так, что из старших остался только Сандро. Главное, что остался. И наша компания – с ним. В том числе и Женька Носов по привычке именуемый Ноздрей.

Только Кнабе не остался. Днем ему родители еще кое-как разрешали участвовать в общей работе, но чтобы ночевать вне дома – об этом и думать нечего. Он с горечью признался нам в этом (и опять намокли у него глаза). Мы утешали его, как могли.

В тот день работу закончили раньше обычного. Старшие (и Олежка с ними) уехали в город на грузовике. А мы остались сладко бездельничать. Искупались…

Сандро и Ноздря бродили среди дровяных штабелей, а Лёвка, Сашка, Женька и я лежали на песке и смотрели, как в небе проплывают маленькие желтые облака.

– Какие быстрые, – сказал я.

– Облака? – спросил Сашка.

– Ну да. Быстро летят…

– Облака-облака, солнце жарит вам бока… – вдруг срифмовал Женька. И усмехнулся.

– А помните стихи Сандро? Тоже про облака, – вдруг сказал Лёвка. – В той тетрадке, что мы нашли весной.

Я помнил, но промолчал. Тогда Лёвка проговорил:

Разные бывают облака.У одних дорога не легка,А другие, улетев высоко,Солнцем наливаются, как соком…

Мы промолчали, и Лёвка тоже стал молчать. А минут через пять сказал:

– Пошли, искупнемся еще.

– Айда! – вскочил я…

Мы тогда не знали, что в Лёвке бродят его собственные стихи. Те, которые он еще стеснялся показать нам.

Вечером, когда солнце пряталось за рощу на том берегу, вдруг появился Кнабе. Исцарапанный (шел пешком по пустырям), сердитый и решительный. Он сказал, что ушел без спросу, только оставил дома записку.

– Папаша с тебя шкуру снимет, – высказал общий страх Ноздря. Без насмешки, с искренней боязнью.