Владислав Крапивин - Ржавчина от старых якорей Страница 8

– Здрасте…

– Привет… – (Сколько же лет прошло?.. Скорее всего – нисколько.)

– А можно спросить? – Он склоняет к плечу голову.

– Спрашивай, конечно.

– Тот лягушонок в вашей книжке про баркентину… он превратился в мальчика или нет?

– Конечно, превратился!

– Ура! – Шурка подпрыгивает на корточках. – Значит, все правильно!

– Что правильно?

– Потому что он – это я!

– Как так?

– А вот так! – И он длинным лягушечьим скачком сигает с якоря на песок. Опять садится на корточки – будто и правда лягушонок. У него большой смешливый рот. К переносице и мокрым ногам прилипли тонкие полоски даугавских водорослей. – Правда, похож?

– Ну ладно… – говорю я. – Ну… пусть. А как ты, лягушонок Шурка, попал сюда с Даугавы?

– Очень просто! Мы переехали! Папу перевели сюда…

– А кто твой папа?

– Капитан баркентины «Воздушная подушка».

М-да, странное какое-то название. А еще более странно то, что у лягушонка папа капитан. Хотя чего только не бывает во сне…

И, как обычно, досмотреть хороший сон не удается. Коты Макс и Тяпа начинают возиться у меня в ногах и, не поделив место, устраивают короткую деловитую драку.

– Брысь, шкыдлы драные!

Снова заснуть я уже не смогу. За окном яркое утро. Тополя освещены поднявшимся над восточными крышами солнцем. Я вспоминаю, что это уже не февральские тополя. На улице апрель. И среди изъеденных лучами сугробов зацветает мать-и-мачеха.

Маслины

В Алуште я был всего раз в жизни. И то по делу.

…Константин Георгиевич Паустовский в письме к М.Л.Слонимскому, в пятьдесят девятом году, процитировал Шолома Алейхема: «Зачем вам горы в Америке, если вы имеете свои горы в Егупеце?» Я рассуждал примерно с той же логикой. Зачем мне какая-то Алушта, если я имею возможность в это время быть в Севастополе? Тем белее, что Севастополь – это Севастополь, Алушта же – явно не Америка.

А попал в Алушту я очень давно, в сентябре шестидесятого. Тогда, после четвертого курса, я прошел месячную журналистскую практику в «Комсомолке» (весьма, кстати, успешно) и на сэкономленные деньги наконец-то укатил в Севастополь – в город о котором мечтал всю жизнь (жизни было тогда двадцать два года). Но в Севастополе, в этом чуде наяву, меня время от времени кусала совесть. Дело в том, что мой друг Ленька Ш. зимой перешел с очного отделения журфака на заочное и укатил на юг. Какие-то знакомые звали его якобы работать в алуштинской городской газете. Ленька взял с меня обещание, что при первой возможности я навещу его на крымском берегу.

Обещания, данные друзьям, в ту пору полагалось выполнять. Да и хотелось повидаться. И через неделю, набродившись по берегам севастопольских бухт и Херсонесу, я поехал в Алушту. Через Ялту.

Надо сказать, я не пожалел. Один космический простор моря, открывшийся от Байдарских ворот чего стоит! А все эти дороги-серпантины, а вершины Яйлы! К тому же в автобусе ехала очень миловидная, смуглая студенточка из Перми по имени Маргарита (Риточка!). Я рассчитывал закрутить с ней легкий роман, и вначале к тому и шло, но на спуске от перевала Риточке стало дурно, ее затошнило. Я, по мере возможности, старался облегчить страдания несчастной, однако некоторый натурализм происходящего охладил мои трепетавшие до той поры чувства. В Ялте я попрощался с Риточкой без сожаления.

От Ялты до Алушты я добрался на попутной машине.

В редакции городской газеты (название совершенно не помню) худой небритый редактор известил меня раздраженно, что никакой Леонид Ш. у них не работает и не работал. И смотрел подозрительно, когда я извиняясь и пятясь, покидал редакцию.

В редакции от гудящих вентиляторов была прохлада, а на белой улице стоял густой жар. Тем не менее я решил пройтись по Алуште. И знойно, и досадно, что не нашел Леонида, но нельзя же, оказавшись в незнакомом городе, совсем не посмотреть на него. Не по-журналистки…

Кроме того, я помнил, что в Алуште у Паустовского-мальчишки было нечто вроде первой любви. Эту теплую и грустную историю я не раз читал в книжке «Далекие годы», в главе «Пустынная Таврида».

Может быть и мне судьба подарит здесь какой-нибудь романтический случай.

Но увы, судьбе было не до меня. И смотреть было не на что. Невысокий белый городок, пыльная зелень. Газировка в киосках была теплая и почему-то пахла, как туалетное мыло.

В чахлом сквере с гипсовыми купальщицами, на кремнистой раскаленной площадке мальчишки гоняли мяч. Они были смуглые, покрытые блестящим загаром, как лаком. А мяч был не футбольный. Большой резиновый мяч, наполовину синий, наполовину красный. К тому же дырявый. После каждого крепкого удара кедом или сандалией на мяче появлялась большая вмятина. Упав на истоптанную землю, мяч как бы переводил дух – с шумом втягивал через дыру воздух, выбитый из него пинком.

Я в ту пору готовил дипломную работу под названием «Мальчишки – мои товарищи». Она должна была состоять из очерков и рассказов про ребячью жизнь. Такую тему я выбрал потому, что никакой другой жизни тогда еще почти не знал и ни о чем больше писать не умел (теперь-то понимаю, что и вообще не умел). Поэтому я старался не упускать возможностей подглядеть какие-то детали неспокойного бытия мальчишек и девчонок. И теперь остановился у края площадки.

Скоро мяч шлепнулся к моим нечищеным полуботинкам.

– Отпасуйте, пожалуйста! – звонко и вежливо попросили меня издалека. (Кстати, я в те дни уже заметил, что южные пацаны деликатнее и мягче характером, чем наши уральские мальчишки.)

Я охотно врезал по мячу. От удара мяч выпустил половину воздуха, стал похож на резиновую шапку. В таком виде он описал дугу и был пойман худым но круглощеким футболистом лет девяти. Тот подержал мяч у живота (у пыльной желтой майки с дыркой на груди) и подождал, когда он «вдохнет» нужный объем воздуха. Так держат на руках запыхавшуюся от беготни и шалостей кошку. Наконец мяч обрел прежнюю округлость, а круглощекий пацаненок взглянул на меня:

– Спасибо, дядя…

Ни фига себе, «дядя»!

Я вовсе не хотел выглядеть дядей. Все университетские годы я ощущал себя мальчишкой, обманувшим взрослое начальство и хитростью втершимся в студенческое сообщество. Даже когда писал репортажи для «Вечерки» и уральских журналов. Даже когда ухлестывал за однокурсницами и девицами из пединститута (что может служить темой для отдельного рассказа; а возможно, и для романа). И вдруг – дядя!

Может, из-за того, что утром не успел побриться? Или из-за роста? Или… тьфу!

– На здоровье, «тётя», – сказал я обормоту в желтой майке в ответ на его «спасибо». Он заулыбался.

– Маслина, давай, не тяни! – закричали ему приятели.

Мой невольный обидчик по прозвищу Маслина подбросил мяч и пинком послал его в гущу нетерпеливых футболистов. Тотчас же произошла свалка, в которой сумятица рук и ног была похожа на взбесившийся коричневый хворост..

А «дядя» досадливо сопя, пошел прочь.

Досада моя была «многослойная»: сперва Лёньку не нашел, потом в «дяди» произвели, а еще липкая жара. Мое настроение было похоже на запах горелых шашлыков, которым несло из открытых дверей всяких забегаловок. И я понял, что выход один: смыть с души всю накипь в прохладных волнах.

Море ярко голубело в конце улицы. Улица – белая, довольно широкая (наверно, главная, только названия не запомнил) вывела меня к набережной. Под набережной был пляж. На гальке и песке пестрели зонтики и купальники.

Голубизна моря мне совсем не понравилась. Не ощущалось в ней той прозрачности, что у берегов Севастополя. Она, голубизна эта, была глухая, как на эмалированных кастрюлях. Я поморщился: и здесь что-то не так…

Хотя не везде море было голубым. Ближе к берегу оно становилось зеленым, а у самой кромки земли вскипало буграми глинистого цвета. Бугры были оторочены пенными гребешками. Где-то, видимо, разгулялся шторм, и эти желто-серые волны были его отражением. В жарком безветрии они обрушивались на пляж, перемешивая гальку и песок с громком хрустом.

Среди волн я не увидел ни одного купальщика. Загорать загорали, а в море не совались. Оно и понятно…

Дерзкое желание зашевелилось во мне – сперва осторожно, затем все настойчивей. Я еще ни разу не плавал в таких волнах. А ведь когда-то в жизни надо попробовать. Иначе какова цена, голубчик, твоим юношеским мечтам о морях-океанах, фрегатах-парусах и приключениях, достойных истинного морского волка. И что толку в твоем увлечении Стивенсоном и Конрадом, Хемингуэем и Олдриджем. И Паустовским…

«Ты ведь сам хотел романтического события!»

«Но не такого я хотел…» – отозвался во мне здравый внутренний голос.

«Однако посуди сам! Не судьба ли привела тебя на этот берег?»

Ну… судьба так судьба. Я понял, что, если пройду это испытание, море смоет с меня все досады и сомнения. Как пели мы зимними вечерами в своей студенческой келье: