Андрей Рябоконь - К звёздам за артишоками! (сборник) Страница 8

Открыв первую страницу и рассмотрев виньетки по углам, скрещённые лук, стрелы и длинноствольный карабин под заголовком, он замер.

Чувство искренней радости за свершённое доброе и, безусловно, полезное дело – смешалось с горечью разочарования и обиды.

Рядом с именами автора проекта Курда, талантливого художника О’Вэри, главного редактора Блюберри и других… рядом с их фамилиями почему-то не было его.

Андрес ещё раз просмотрел титульную страницу на обороте, затем перелистал книгу… чудесные рисунки… открыл более подробный перечень, завершающий издание.

В авторах встроенной виртуальной энциклопедии указан Грэгори Панч, автором адаптации текста упомянут некто Алекс Клим… Его же фамилии – ни имени Андреса, ни фамилии – нет и здесь. Нет и в помине!..

Андрес ещё и ещё раз пробегал растерянным взглядом перечень, не веря своим глазам.

Вернув книгу, кивком поблагодарил сотрудницу ГИРа, машинально пытаясь сказать что-то вежливое. Мол, удачное издание, настоящее событие в жизни Галактики…

Слов не было.

Вскоре он не выдержал и набрал номер Джейн.

Экран осветился всё тем же в меру внимательным и слегка отстранённым, прохладным взглядом из-под загнутых ресниц. Почему-то эти ресницы казались уже менее привлекательными, чем раньше.

Выслушав пару сбивчивых фраз, Джейн ответила, как бы беспомощно разводя ладошками в стороны:

– Увы, ничего не могу поделать. Курд не терпит, когда ему перечат. Когда ему прекословят. В конце концов, я здесь ни при чём, это его решение.

Андрес чувствовал себя так, словно на него наступили кованым сапогом времён завоевания Америки. Или в спину вонзилась отравленная стрела коварного ирокеза.

Сказка закончилась.

Экран погас.

Чашка с пропеллером

…Посвящается памяти великого Мастера слова – Кира Булычёва (Игоря Всеволодовича Можейко)

Местный оболтус, юноша Гаврилов, лелея в очередной раз мечты о высшем образовании, совмещённом с удачным бизнесом, к обеду переключил свои мысли на иные сферы. Задумчиво ковыряя в носу, Гаврилов решал сложную для него дилемму – идти на кухню или ещё поваляться на диване.

С одной стороны (с правой, на которой он лежал), вставать было лень – но с другой стороны в то же время сильно хотелось пить. И даже съесть бутерброд. С маслом. Или с колбасой. А лучше, подумал юноша, с маслом и колбасой одновременно. Или два бутерброда – один с маслом, а другой с колбасой? От непосильных рассуждений у Гаврилова разболелась голова.

Но для того, чтобы утолить растущее чувство голода и жажды, следовало, как минимум, встать с дивана. То есть предпринять определённые телодвижения. И вот этого Гаврилову страшно не хотелось. Не хотелось подниматься, шаркать на кухню, доставать из шкафчика сахарницу, которую мать вечно прятала на верхнюю полку – видимо, по привычке или забывая, что сын давно вырос из сопливого возраста и легко достаёт всё, что ему нужно с самых верхних полок.

Гаврилов тяжко вздохнул, перевернулся на другой бок и вспомнил, что у него начала болеть голова. Дилемма, таким образом, приобретала классический облик – предстояло выбрать из двух равно неприятных развитий сюжета. Или продолжать лежать на диване и страдать головной болью – или, превозмогая лень, заставить себя передислоцироваться на камбуз (юноша в детстве мечтал стать моряком, но не добрался до мореходного училища по вполне понятной причине, и удалённость городка Великий Гусляр от морей и океанов была тут совершенно не при чём). А там уже запить таблетку анальгина и закусить бутербродом.

У Гаврилова, наконец, как говорится, потекли слюнки – лоботряс, можно сказать, почти гроза двора, изводивший соседей не далее как прошлой весной грохотом из колонок, принимаемым недовоспитанным юношей за модную музыку, решился.

Он сел на диване, впихнул стопы сорок третьего растоптанного размера в неприятной расцветки шлёпанцы, а затем, ловко спружинив (диван издал при этом протяжный многострадальный писк), направился по привычному маршруту.

Проходя мимо распахнутого по поводу тёплой солнечной погоды окна, он боковым зрением уловил движение во дворе. Это местный изобретатель, известность районного масштаба Саша Грубин выходил из своей мастерской – небольшого сарайчика, пристроенного в незапамятные времена, ещё при царе Горохе (или просто при царе). В другое время и в ином состоянии Гаврилов просто не обратил бы на тридцатидвухлетнего Грубина (пребывавшего в возрасте Христа, но пока не столь известного) никакого внимания. Но сейчас что-то щёлкнула в мозгу лентяя, искривленном чрезмерной материнской любовью и заботой.

Профессор Минц давно предупреждал соседку, растившую сына без мужа, что сопливого школяра надо бы вовлекать не только в уроки, но и в иные процессы, например, в домашние дела, которые добросердечная женщина добровольно взвалила на свои плечи, не говоря уже о двух работах (помимо обязанностей дворника, она мыла полы в ремонтно-строительной конторе Великого Гусляра). Кстати, уроками даже маленький Гаврилов не сильно увлекался, и, вопреки искреннему убеждению суетливой мамаши, вовсе не напрягался на ниве младшего школьного образования.

То же продолжалось и в старших классах, причём его мама считала, что в неуспеваемости сына виноваты учителя, придирающиеся к ребёнку.

А ребёнок, между тем, уже что-то продавал одноклассникам, чем-то спекулировал втихаря – «крутился», одним словом, поглядывая на признаки новой рыночной экономики, появившиеся в стране в общем-то не так давно. И на то, что признаки эти носили скорее характер экономики базарной и жуликоватой, подросток внимания не обращал.

Такие тонкости юного торгаша-«лавошника» не интересовали.

Гаврилов задумчиво постоял у окна, глядя на куст сирени, в тени которого стоял старый столик доминошников. Но юноша, глядя на с детства знакомый дворовой пейзаж и по привычке шмыгая носом, не видел ни стола, ни пышных ветвей, ни гипнотизирующих движений светотени на щербатой столешнице.

Мысли Гаврилова, можно сказать, витали в облаках – но в облаках весьма прозаических и даже как бы деловых.

Лоботряс явно что-то задумал.

Саша Грубин, ещё не успев поставить колбу с новым автомобильным топливом, которое они разрабатывали вместе с профессором – он только что заходил к Минцу отчитаться в результатах очередного утреннего эксперимента – вздрогнул от стука в дверь и чуть не уронил «будущее отечественного автомобилестроения» на пол. Грубин открыл дверь и увидел знакомую, глупо ухмыляющуюся физиономию бестолкового юного соседа из квартиры напротив.

Гаврилов явно ухмылялся неспроста, и кривоватая улыбка его непризнанному гению почему-то сразу не понравилась.

– Есть идея, – с ходу в карьер начал Гаврилов.

– У тебя?! – не скрывая изумления, отозвался Грубин.

Юноша Гаврилов мысленно отмахнулся от явной интонации неверия в подрастающий интеллектуальный потенциал нового делового поколения, как от назойливой мухи, и продолжил:

– Всем известно, что все гениальные изобретения в мире – песочные часы, изобретение колеса и велосипеда, самолёта и паровоза – делались ленивыми людьми…

– Да ну? – вновь недоверчиво переспросил Александр.

На этот раз Гаврилов нетерпеливо отмахнулся в буквальном смысле и попытался закончить мысль (а надо сказать, что столь длинные фразы произносить он не очень-то умел и элементарно уставал от столь энергоёмких интеллектуальных занятий):

– Колесо изобрёл человек, которому лень было ходить пешком, а на осле или на лошади его сильно трясло; но телегу всё равно надо было запрягать, тянуть в упряжку лошадей, и лентяи решили выдумать паровоз – чтобы он их сам возил. Ну а самолёт придумали, потому что лень было ездить-тащиться по земле. Ясно? – безапелляционно заявил юный балбес.

– Впервые слышу подобную теорию, – осторожно сказал Грубин, который не любил ругаться по пустякам (да и вообще, без пустяков – ругаться не любил) со своими соседями, а с этим – так тем более.

– Надо мыслить, – назидательно произнёс лентяй, почти в два раза отстающий от изобретателя по возрасту, а по остальным параметрам и коэффициентам гораздо больше.

Впрочем, по росту и размеру кулаков юноша многим дал бы фору – а некоторым и давал, между прочим, в глаз. Да, как ни прискорбно это признавать, но случалось, случалось подобное – и, заметьте, случалось не раз и не два.

Произнеся глубокомысленное изречение, Гаврилов для наглядности важно постучал себе по макушке – получилось, откровенно говоря, неубедительно.

Выдержав театральную паузу – Саша Грубин терпеливо ждал – Гаврилов произнёс вполне ожидаемое изобретателем, уже приготовившимся к чему-то подобному:

– Короче, есть деловое предложение. Все мы любим пить кофе и чай…

– Некоторые пьют чистую воду, родниковую, – возразил Грубин. – Хотя, конечно, пьют и кофе, с этим трудно поспорить.