Русская печь - Владимир Арсентьевич Ситников Страница 8

Фима устало вытер лоб и начал рассовывать по карманам выручку. Да, жаль, что он не продулся. Для меня его проигрыш был бы радостью.

Но, может, он, довольный выручкой, одолжит нам хлеба? Мы подошли к Фиме. Он, запихивая в наволочку свертки, простовато посмотрел на нас.

— Да чо вы, ребяты! Хлеб я давно умял. Во! — и похлопал себя по животу. Живот у него был толстый. Стукнуть бы по этому брюху, хоть и раненый Фима.

— Ну, сахару дай, — не отступал Андрюха. — Ты пойми, с матерью у него голодный обморок. А ты тогда его обдул. Помоги человеку.

— Ну, знаешь, сахар вам подавай! Сахар — это моя валюта, — закидывая за плечо наволочку, спесиво выкрикнул Фима. — Катитесь-ка, пацаны, подальше, а то я и одной левой задену.

И задел бы, наверное, если бы не Андрюха. Андрюха вдруг испуганно присел и зашептал:

— Рви когти, Ефим, Антоныч с комиссаром идет. Рви!

Фиме комиссар госпиталя, говорят, сделал за карточную игру последнее предупреждение. Фима заозирался, не зная, куда сунуть пузатую наволочку. Подхватил ее Андрюха. Он с наволочкой в руке отбежал в кусты. Думая, что действительно идет Сергей Антоныч с комиссаром, Фима вначале ничего не сказал. Поняв, что его обманули, заорал на нас.

— Отдайте барахло, жулье! Отдайте! — и бросился к нам.

— Не подходи, Ефим, — с угрозой сказал Андрюха, — а то я сам отнесу твою торбу к комиссару.

Тот остановился. Зрачки покрасневших от злобы глаз кололи нас ненавистью.

Андрюха взял из наволочки горбушку хлеба, горсть сахару, остальное отбросил.

— Много ты у Пашки всего выманил. Варенье, ремень. Теперь квиты. Будь здоров, Ефим, не кашляй. Тебе тут всего за глаза хватит. Только учти: если все время в ране будешь ковыряться, я быстрее тебя на фронте окажусь! — крикнул он.

— Погоди, поплатишься! — подбирая наволочку, пригрозил Фима плаксивым голосом. — Поплатишься. Я тебя еще достану.

Мы полезли в дыру забора, веселые от того, что так легко разделались со страшным, всесильным Фимой. Никакой он и не страшный оказался. Он и по годам совсем как Андрюха. Правда, его успели ранить, но не на фронте, а во время бомбежки эшелона около Тихвина. Не знаю, каким он там был, а здесь он был гадом, таким гадом! Сколько он мне крови испортил! Да и другим мальчишкам и раненым.

О доску забора ударился камень. Это напоминал о себе Фима. Андрюха в ответ заливисто свистнул: знай наших.

Мы шли с Андрюхой в обнимку. Не было людей дружнее нас. Мы справились с Фимой, мы были такие друзья!

— Ты знаешь, Паша, меня ведь в деревню отпустили. На целых четыре дня. Горшков отпустил, — сказал Андрюха.

Это было здорово-прездорово. И в деревню мы поедем. И нес я горбушку хлеба для мамы. Как хорошо все сложилось у меня! Какой молодец, какой славный молодец мой друг Андрюха!

Черный хлеб с сахаром — это был пир, а для мамы спасение. Она попила чаю с сахаром, поела хлеба с черникой и уснула успокоенная. Остатки сахара она как-то сумела припрятать и потом отдала мне же. Такая уж она, моя мама, ничем тут ее не переубедишь и не перевоспитаешь.

Мы спали в эту ночь с Андрюхой под одним одеялом на террасе и мечтали о том, как поедем в свое Коробово.

Еще по весне привозила в ремесленное училище свою старшую дочь Андрюхина сестра Ефросинья. Она уговаривала приехать в Коробово нашего дедушку:

— Наведайсь-ко, наведайсь, ку-ум. Печь мне изладишь, а то печь вовсе развалилась. Митрий Арап не берется. А больше умельных-то мужиков нет. Куда я с худой печью да с ребенками на зиму?

Дедушка сочувственно качал головой: печь нужна. Печь — да! От нее бы и он оздоровел. С великой радостью он бы поехал ее изладить, да одышка.

— Приезжай, приезжай, кум. На деревенской-то еде подымешься. Молочко попьешь. Руки у тя — золото, дак без дела не будешь. И печь, печь мне изладишь. Куда я на зиму без печи!

Лицо у Ефросиньи было мрачное, брови хмурые. Посмотришь — ну, думаешь, сердитая какая. А улыбнется, засмеется глазами — сразу и простота и сердечность во всем лице. Приехала она сердитая, а уезжала повеселевшая: дедушка дал слово непременно добраться до Коробова и сбить ей на зиму печь. А печь — это и тепло и здоровье. Мы вон без русской печи все время мерзнем.

С тех пор я не давал покоя ни Андрюхе, ни дедушке: «Обещали, так поедемте».

Я был уверен, что хорошо в Коробове даже сейчас, во время войны.

Наверное, самое первое, что я запомнил в жизни, — это деревенскую баню. Банька наша по самую крышу была заплетена ежевикой. Эта цепкая ягода своими усами схватилась даже за переплеты оконца. Я все оттягивал минуту, когда придется идти в спирающую дыхание парную, где знойно палит каменка. Собирал фиолетовые, похожие на подушечки кошачьих лап ежевичины и не шел.

— Скорея бежи, бежи скорея, жданой! — заманивала меня бабушка в банный жар. — Я тебя померяю. Померяю, иди, Пашенька!

Наконец я решался, с трудом отворял забухшую черную дверь и сразу же приникал к прохладному полу от перебивающего дух зноя. Мне казалось, что, если я выпрямлюсь, волосы на голове затрещат и начнут обламываться. Я на корточках пятился к двери. Быстрей на вольный воздух, быстрей, пока меня не сожгло!

Но в это время шершавые заботливые руки бабушки находили меня в бусом пару и подхватывали. Бабушка клала меня к себе на колени, стаскивала рубашонку, домотканые портки. Вдруг мне становилось спокойно и совсем не жарко. Она, что-то бормоча, бережно тянула наискось мою левую руку и правую ногу, а потом наоборот — правую руку и левую ногу, поглаживая мне грудь и бока. Теперь мне вовсе не хотелось на скользкий пол с бабушкиных колен. Было дремотно, сладостно. Я чувствовал, как отдыхают все суставы, хотелось так лежать долго-долго и уснуть.

Закончив бормотание, бабушка добро и серьезно выспрашивала, не испугался ли я чего. Мне не хотелось слезать на пол, и я придумывал, что напугался соседской собаки Дамки или вороного мерина Цыгана. Бабушка снова повторяла свое заклинание, мерила меня вершками, потягивала и сокрушалась, что не догадались мы взять Дамкиной шерсти. Если шерсть эту спалить, тогда весь испуг сразу пройдет.

Заботливо вымыв, бабушка повязывала меня в предбаннике бумажным платком.

— Гли-ко, какая девонька из тебя вышла! —