Виктор Сидоров - Рука дьявола Страница 9

Кто-то огрызнулся:

— А ты, Иван, не суйся. Ишь, начальник нашелся. Встал на крылечко и стой!

Но шум, однако, несколько улегся, и приезжий ожил.

— Так что вот... Прибыл я к вам по поручению нашего укома комсомола.

— Чевой-то?

— Укома, говорю, комсомола.

— А кто он такой? С бородой али нет еще?

— Может, нашим девкам ухажер?

— Га-га-га-га!

— Давай, парняга, ишо говори!.. Веселый, черт!

Парень в самом деле начал что-то говорить, стараясь перекрыть гвалт, но никто его не слышал, а только видели, как по-рыбьи открывается его рот. И от этого взвеселились еще пуще.

Леньке стало жаль парня, да и послушать хотелось: что скажет, как станет сколачивать комсомол?

— Ну чего они галдят?

Глянул на Митьку, а у того брови сдвинуты к переносью, на скулах желваки перекатываются. Он вдруг решительно вскочил на ступеньку.

— Довольно базлать! Дайте послушать человека. А кому нету охоты — вали отсюда и не мешай!

Воспользовавшись наступившей короткой тишиной, приезжий бросил укоризненно:

— Что же вы, ребята, как мальцы желторотые? Будто в балагане на представлении. У меня дело важное. И смешки ваши совсем ни к чему. Очень даже вредные смешки. За это...

Толпа вновь взбурлила, но теперь уже по-иному.

— Но-но, ты не очень-то!

— Ишь, прыщ какой! Ежели натянул кожанку, то и начальник! Стращает!

— Гляди не заговаривайся, а то живо с крыльца сволокем и морду начешем! — Это Никита Урезков.

Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы не Елбан.

Он вдруг прогудел неожиданно миролюбиво и снисходительно:

— А что, ребяты, пущай покалякает... А ты, слюнявый, не жуй мочало. Побыстрей выкладывай свое важное дело.

Приезжий поморщился, как от перестоявшегося кваса, однако раскрыл тетрадочку, покашлял в ладонь.

— Так что вот... Прибыл я, чтобы создать в вашем селе комсомол. А что такое комсомол? Это — союз пролетарской молодежи. Содружество всех сознательных молодых крестьян и рабочих. Боевой отряд. Первый помощник большевистской партии. Строитель новой жизни. Ясно?

Парень вопросительно оглядел толпу. Елбан приветственно помахал ему рукой.

— Ясно. Валяй дальше.

Тогда приезжий, заглядывая время от времени в тетрадку, стал выкрикивать с каким-то трудным надрывом.

— Кто мы были до революции? Никто. Мы были рабочим скотом. Мы были угнетены и загнаны царствующими буржуями в темный угол жизни, и нам не было воли ни учиться, ни жить по-человечески. Но вот мы свергли буржуйский гнет. Каждый стал полноправным членом в нашей Советской Республике. Как поется в песне «Интернационал», «кто был ничем, тот станет всем»!

— Во дает! — произнес Култын, с восхищением глядя на приезжего.— Гляди-кось, так и чешет без всякого роздыху.

Ленька двинул Култына локтем в бок.

— Умолкни.

Он хоть и не все понимал, что говорил приезжий, но речь его здорово понравилась. Леньке еще ни разу не доводилось слышать, чтоб кто-нибудь так красиво и складно говорил.

А приезжий продолжал:

— Теперь, дорогие товарищи, нас всех, темных и угнетенных, Советская власть зовет идти вперед, навстречу новой жизни свободными и счастливыми. Она говорит нам, молодым крестьянам и рабочим: стройте новые заводы, сейте больше хлеба, чтобы у всех и во всем был полный достаток. Но каждый из нас в одиночку бессилен. Поэтому мы должны объединиться в могучую рабоче-крестьянскую семью — вступить в ряды Российского союза молодежи. Общей силой мы добьем всех врагов революции, восстановим народное хозяйство и построим свою счастливую жизнь. Да здравствует ученье и труд! Да здравствует победа над разрухой!

Приезжий захлопнул тетрадку и с просветленным лицом глянул в толпу.

— Закончил? — спросил Елбан.

— Все. То есть не совсем. Теперь, кто желает записаться в комсомол, пусть подходит ко мне.— И неожиданно приветливо улыбнулся.— Есть такие?

— А чего ж? — весело отозвался Елбан.— Ежели спляшешь — запишемся. А, ребяты?

Отовсюду сразу понеслось разудало:

— Пущай!

— Давай сюда гармоню!

— Он и без музыки спляшет. Шустрый!

Парень, сжав челюсти, мрачно смотрел потемневшими глазами на гогочущую толпу. А Иван Старков, бледный, с перекошенными губами, вертел головой, не зная, что делать.

Толпа шумела, веселилась:

— Ну чо мнешься? Пляши! Может, стакашек поднести для зачину?

— Пущай и Ванька пляшет. Вдвоем сподручней.

Приезжий, должно  быть,  теряя самообладание,  процедил ненавистно:

— Сволочи!..

Сказал будто негромко, а толпа стихла. Никита Урезков что-то торопливо зашептал Елбану, который исподлобья поглядывал на приезжего. Кое-кто, перемигиваясь друг с другом, стал потихоньку пробиваться сквозь толпу поближе к крыльцу сельсовета.

Ленька забеспокоился: чего это они, неужто опять драку затеют? Он уже знал, что елбановской компании для потасовки годится любая зацепка: не так кто-то взглянул на них, не так сказал, не ко времени усмехнулся. А сейчас и подавно, тем более, что многие по случаю воскресенья уже крепко подпили. Теперь только и жди от них какой-нибудь пакости.

Ленька тревожно обернулся к Митьке Шумилову: видит ли он это? Он видел, стоял напряженный, сжав кулаки. Его черные, чуть суженные глаза настороженно, будто ощупывая каждого, медленно скользили с одного лица на другое. Увидав, что еще трое заработали локтями, протискиваясь к крыльцу, Митька глянул на Серегу, мигнул, мотнув головой: мол, иди поближе.

Серега тут же начал пробираться к крыльцу. За ним молча двинулись Колька Татурин и еще человек двенадцать парней. Ленька хорошо знал их — все они жили на Заовражной стороне в худых кособоких избах-завалюхах, один беднее другого. Увидел носатого, длиннорукого, с костлявыми кулаками Павлуху Генерала, широкого чубатого Сашку Кувалду — подручного сельского кузнеца. Спустился с площадки на нижнюю ступень Иван Старков, неприметно проведя ладонью по оттопыренному карману. Они окружили крыльцо и встали лицом к толпе, хмурые, решительные, готовые ко всему.

Ленька заметил, как елбановские приятели сразу сбавили ход и заоглядывались на Елбана: что он?

А он раздумчиво продолжал глядеть на приезжего, покачивая в руке толстую зеленую бутылку. Потом вдруг размахнулся и швырнул ее далеко в сторону. Она глухо ударилась о землю, но не разбилась, а запрыгала, сверкая на солнце. Елбан проследил за ней, повернул голову, произнес громко:

— Ну чо, ребяты, довольно, поди, время бить? Айда к Бочкарихе, всех угощаю!

И пошел широко шагая. Парни ожили, засуетились — не часто Елбан бывал таким щедрым. Снова над сборней поднялся шум и гам.

Вслед за Елбаном, напустив на себя дурацкую важность, зашагал Никита Урезков, подняв, как флаг, свою палку, на которой мотались белые продранные подштанники. Грохнул хохот.

— Вот энто хоругвь!

— Ай да Никита! Удумал же!

И хвост парней и ребятни с гиком и свистом потянулся за Елбаном и Урезковым. Девки, стыдливо поглядывая на «хоругвь», затаив смех, бросились врассыпную.

Приезжий, проводив взглядом ушедших, глянул на парней, что столпились возле крыльца, вздохнул трудно.

— Вот ведь как вышло.

— Ничего,— ответил Митька.— Дышать полегче.

— Это верно...— И вдруг глаза приезжего потеплели и заискрились весело.— Однако вы молодцы.— Хлопнул с удовольствием Ивана Старкова по плечу.— Вот тебе и ядро комсомола! А ты говорил...

И уже снова к парням:

— Пойдем, хлопцы, в Совет. Разберемся, что к чему, потолкуем.

Ленька было тоже направился вслед за ними, но Култын ухватил его за рукав.

— Ты что? — зашипел он, округлив глаза.— Нельзя туда! Ванька Старков враз по шее даст. У них секрет!

Ленька недовольно поморщился: ну вот, чуть что — сразу секреты! Ребята потоптались еще малость у крыльца и неохотно повернули к дому.

Едва поравнялись с култыновским двором, как из проулка выбежал Быня. Он был потным, красным, дышал, будто загнанная лошадь.

— Фу, едва успел... Эвон откуда бег... От самой Бочкарихи... Парни там самогонку пьют... Веселятся, ужас...

Пока Быня говорил, утирая рукавом лицо, Култын, бочком-бочком, хотел было незаметно юркнуть в калитку, однако Быня ухватил его за подол рубахи.

— Ты это куда, Вася? Погоди...

Култын беспокойно забегал глазами:

— Чего «погоди»? Нечего мне годить. Домой мне надо.

— А играть? Ить мы не докончили, ить ты не донес меня до места. Я там и пометку начеркал.

Култын вдруг выкрикнул надсадно:

— Ну и черт с ней, с твоей пометкой. Я не хочу больше, понял? Не хочу.

Быня сделал постное лицо, как у святых на иконах, произнес осуждающе:

— Грех такие слова говорить, Вася... Смертный грех...

Култын  затравленно  глянул  на  Леньку,  словно  прося защиты, но тот вдруг засмеялся и сказал неожиданно:

— Чего уж там — тащи. А потом и я с вами сыграю.