Вера Новицкая - Басурманка Страница 9

– Неужели? – раздались пораженные возгласы.

– К несчастью, это – горькая истина, – грустно продолжал Муратов. – Он беспрепятственно вошел в этот город, где восторженно был встречен поляками, которые встали на его сторону. Наши войска отступают…

Эта тяжелая весть словно громом поразила присутствующих.

– Но почему отступают наши? Недостаточны стянутые к границе силы, чтобы идти в открытый бой с союзной армией? Или существуют к тому какие-нибудь особые соображения? – спросил Троянов.

– Право, ничего не могу вам ответить на этот вопрос. Вероятно, оба ваши предположения не лишены основания. Во всяком случае, люди там нужны, чем больше их будет, тем лучше. Я решил немедленно ехать в действующую армию, вот почему я и позволил себе сегодня заговорить о своих личных делах. Хочется, уезжая, увезти с собой в душе большую радость, чтобы черпать из нее силу и бодрость, если они почему-либо станут изменять.

– Как? Ты хочешь уехать теперь, сейчас? – взволнованно заговорила Анна Николаевна: – Боже мой, это так ужасно! А как оставишь ты свою больную maman? Как перенесет она этот удар? Как…

«Как ты расстанешься с Китти, как она, бедняжка, вынесет эту разлуку?» – хочется добавить женщине. Любящее материнское сердце, вопреки всем другим соображениям, сжимается острой болью при мысли о том горе, которое нанесут ее девочке. Но она, не договорив вслух своей мысли, останавливает тревожный взгляд на лице дочери.

– А Китти-то, Китти-то как же? Что с ней будет? Как же вы ее оставите? Как она тут без вас жить будет?! – словно подслушав мысли матери, полным укора и негодования голосом бросает горячая Женя.

Оскорбленная за сестру, охваченная острой жалостью к ней за возмутительный, бесчеловечный, по ее мнению, поступок жениха, она любовно и тоскливо заглядывает в глаза Китти. Но и она, и Анна Николаевна поражены тем ясным, почти радостным выражением, которым светятся глаза девушки.

– Да, бедная maman, – весь уйдя в себя при напоминании о матери и, видимо, не расслышав хорошенько протеста Жени, задумчиво проговорил Юрий. – Как тяжело мне покидать ее, такую больную, такую несчастную. Как мертвенно побледнело ее прекрасное лицо, как задрожали тонкие, прозрачные руки, какие крупные, неудержимые слезы заструились по ее исхудалым щекам, когда я сказал о своем решении…

Юрий на минуту замолк, слишком взволнованный, чтобы продолжать.

– Но какая сильная душа, какое геройское мужество в этом слабом, хрупком теле. Ни единым словом не попыталась она удержать меня, поколебать моего решения. Она крепко прижала мою голову к своей груди, и мы долго-долго молчали… Только слезы все струились из ее глаз, я чувствовал, как они скатывались на мою шею. Мне так бесконечно было жаль ее, что, заикнись она только, захоти, заговори, и я, вероятно, остался бы. И она, действительно, заговорила… Она сказала, что, если бы был жив мой отец, то, конечно, не колеблясь, сам пошел бы туда, где нужны преданные люди, где нужна храбрость и самоотверженность. Но его нет, значит, мне, как старшему в семье, надлежит заменить отца, сделать то, что сделал бы он сам. Она сказала: «Иди, мой мальчик, не мне тебя удерживать. Пусть отец твой, так беспредельно любивший родину, оттуда, сверху, порадуется на своего сына. В этом сознании буду и я черпать силы в своем одиночестве, буду горячо молиться и ждать…»

Взволнованный, Юрий умолк. Все, умиленные, глубоко растроганные, молчали.

По лицу Жени давно уже текли слезы, которые она машинально, не замечая, вытирала кулаками.

Сережа, сдвинув брови, сощурившись, стараясь спрятать глаза от чужого взгляда, сосредоточенно молчал; что-то особенное было на его еще безусом, почти детском лице.

Глаза Китти были влажны, в них мерцал мягкий, теплый свет.

Анна Николаевна, казалось, больше всех была поражена слышанным. Она тоже была мать, и у нее был любимый сын, и она горячо любила родину, потому-то никто так глубоко не оценил, не понял всю силу величайшей в мире жертвы, принесенной этой слабой, больной женщиной.

– Да, я узнаю Марью Львовну, эту геройскую душу, эту жену-друга, которая, потеряв мужа, потрясенная горем, продолжала жить, чтобы поддерживать его традиции, воплощать в детях его идеалы, его стремления. Зато громадное, редкое счастье досталось ей на долю: увидеть, что труды ее не напрасны, что семена пали на богатую почву, дали пышный урожай; в глубоком горе разлуки вместе с тем есть величайшее нравственное торжество, – взволнованным голосом, с влажными глазами, проговорил генерал. – Бог не без милости, – она права. Господь велик в своем милосердии, а она более, чем кто-либо, заслуживает его. Иди же, Христос с тобой; исполняй свой долг и возвращайся счастливым и невредимым. Да и чего, в сущности, все кругом носы повесили? – меняя тон, продолжал Троянов. – Разве на войне каждого так вот сейчас либо убьют, либо по кусочкам распотрошат? Слава тебе Господи, достаточно повоевал я на своем веку, пороху вволюшку нанюхался, а и руки, и ноги – все полностью при мне остались: жена моя не вдова, дети не сироты, – уже совсем бодрым, веселым голосом закончил генерал.

– Боже мой, Боже мой, какие же все вы хорошие – и вы, и ваша чудная maman, и наш папа́, и Китти, которая все время так ласково смотрит на вас, не плачет, не удерживает, не просит остаться… Я бы не могла… Я бы не пустила… я бы так… так пла…ка…ла…

Девочка действительно захлебнулась при этих словах.

– Юренька, миленький, родненький, только не позволяй себя убивать и ранить, ради Бога!.. Подумай, что с Китти… со всеми нами будет тогда! Милый, ради Бога!.. – и Женя, обливаясь слезами, охватила шею Юрия.

Молодой Муратов пробыл в Благодатном целый день, до самого вечера. Много о чем надо было переговорить им с Китти; столько хотелось высказать, излить душу перед несомненно долгой разлукой.

Не было шумных поздравлений, не поднимали бокалы с шампанским за жениха и невесту: над светлой радостью, влетевшей в этот дом, густой тенью простирались мрачные крылья нависшей темной тучи, реял печальный призрак близкой разлуки и туманный, жуткий своей неизвестностью, таинственный облик будущего. Слишком резко прозвучали бы шумные проявления веселья.

Совсем уже стемнело, когда лошади увезли Юрия домой.

На следующий день вся семья Трояновых с утра отправилась в Муратовку, чтобы провести последние часы с отъезжающим.

И здесь, как накануне в Благодатном, не было за обедом шумных поздравлений и тостов, и здесь радость и печаль так тесно сплелись между собой, что, приветствуя одну, страшно было тем самым оскорбить слившуюся с ней ее скорбную сестру.

Был отслужен напутственный молебен, прозвучали сердечные, глубоко прочувствованные пожелания, лились жаркие, обильные слезы.

– Бог сохрани и помоги вам! – обнимая Юрия, проговорил большой его приятель, Николай Михайлович, репетитор Трояновых. – Как глубоко я люблю вас, дорогой мой, и… как завидую вам!.. Счастливец!.. А я связан по рукам и по ногам…

– До свидания, быть может, скорого, там, куда ты идешь. Но это пока между нами, – последним обнимая молодого Муратова, вымолвил старик Троянов.

Когда коляска отъезжающего скрылась из глаз, когда замолк последний уловимый ухом стук колес и с ним прервалась внешняя связь между ушедшим из родного гнезда и оставшимися в нем, все геройское мужество, все усилия не дать воли своей тоске покинули бледную худую старушку, все продолжавшую смотреть в ту сторону, куда закатилось ее ясное солнце.

Беззвучные, тяжелые рыдания потрясали ее еще стройную тонкую фигуру. Седая голова прильнула к белокурой головке рядом стоявшей девушки, тонкие руки обвили гибкий, молодой стан.

Обильные слезы струились и по лицу Китти, но в них не было острой горечи, сердце не сжимало никакое щемящее предчувствие.

– Мамочка, родная, милая! – целуя руки старушки, говорила она. – Мы вместе будем думать о нем, вместе вспоминать, вместе молиться и… ждать. Я верю, я так горячо верю, что Господь сохранит, возвратит его нам здоровым, счастливым, славным. Верю, что впереди счастье, большое, светлое.

Ясны были катящиеся по щекам девушки слезы, ясными даже сквозь них оставались глаза, и такая глубокая вера звучала в ее голосе, что и старушке верилось, так хотелось верить в близкий счастливый и желанный конец.

Глава 4

Проходили дни, принося с собой невеселые вести. Все глубже внедрялись в русские пределы наполеоновские войска. Сам он, этот непобедимый до сих пор баловень судьбы, ослепленный гордыней, стремился к достижению своей заветнейшей мечты, утолению своего ненасытного честолюбия завладеть Москвой, сердцем России. И темная вражеская громада углублялась к центру страны, по стопам безмолвно, без грохота пушек и ружей, отступавших русских. Но это безмолвие было грозной тишиной, предшественницей стихийной бури.

Наполеон забыл, что нельзя прикоснуться к сердцу без того, чтобы не содрогнулся весь организм, не задрожал малейший нерв его, нельзя взбаламутить глубину, чтобы не забурлила, не взволновалась поверхность ее.