Оскар Хавкин - Моя Чалдонка Страница 9

Сегодня дядя Яша не стал будить Веню до гудка: сам пошел проводить козу. Зато все лето Веня мучился с упрямой и пакостливой Белкой. Не коза, а змея ехидная: все по сторонам шныряет, седой бородкой трясет, и чужой огород норовит залезть. Как-то дядя Яша на своей деревяшке с ней справится?..

Эх, вставать неохота!

Интересно, что это сверкает на стенке, словно крошечное ослепительное зеркальце? Так это же ключик от сундука! Веня не может оторвать от него глаз.

Веня обещал Диме, что принесет в школу кинжал. Это уж очень громко — «кинжал». Старый обыкновенный охотничий нож, который дядя Яша брал с собой на охоту. Лежит кинжал в сундуке, а сундук возле Вениной кровати и закрыт висячим замком. Кинжал достать очень даже просто: ключ от замка висит на гвоздике, низенько, над самым сундуком. Висит-то висит, только Веня, пожалуй, ни разу еще не держал его в руках.

Веня мучительно борется с собой. Он зол на Диму (вот какой настырный: принеси, и все!), на себя за то, что дал Диме слово, на дядю Яшу за то, что тот ушел проводить козу. Засмеет его Дима, если кинжал не принести, опять дразнить примется: «Свист» да «Свист»! еще и настукает. Да это ерунда! А то ведь хуже будет: не принесешь кинжал — раздумает, не возьмет с собой. Он и один убежит — отчаянный! Или с кем другим сговорится. Зачем он у Еремы насчет голубя опрашивал? Не с Еремой ли он решил? Нет уж!

Веня вскакивает на крышку сундука, рывком снимает ключ с гвоздика и, сжав его так крепко, что тонкие, острые края врезаются в ладонь, прислушивается.

Ключ маленький, плоский, легкий; он послушно вертится в замочной щелке, но замок молчит: ни гу-гу! Надо, наверное, вдвинуть ключик поглубже…

Дзинь! Черная дужка щелкает, отскакивает, и замок беспомощно повисает на медной скобе. Скорее!

С трудом приподняв массивную крышку, Веня заглядывает внутрь сундука. В нос едко и щекотно ударяет нафталином. Нафталин блестит, как январский снег на сойках. Сундук набит зимней одеждой. Тут и отцовская шуба, и огромные охотничьи рукавицы на собачьем меху, и две пары половинчатых унтов[3], и унты лапчатые[4], и старинная бабушкина курмушка[5], и бурки, обитые желтой кожей. Все это перезимует в сундуке — все, кроме Вениной мерлушковой шапки-ушанки. Но ушанка сейчас не интересует Веню. Он торопливо ворочает, перекладывает вещи, добираясь до дна сундука, и чуть не стучит зубами от страха. Наконец рядом со старым широким солдатским ремнем он нащупывает что-то твердое и узкое.

Вот он, кинжал, в черном деревянном футляре, перехваченном медными кольцами. Положив футляр на пол, Веня наскоро прибирает в сундуке, со стуком опускает крышку.

Звякнул болт, с шумом растворились ставни углового окна, словно водопадной струей хлынул свет в комнату… Ох, что же делать?

Солдатушки, бравы ребятушки… —

доносится из сеней.

Не помня себя, Веня набрасывает замок — он закрывается без ключа — и, застелив крышку лоскутным ковриком, вешает одним движением ключ на гвоздик. И стоит посреди комнаты в майке и трусиках, прижимая черный футляр к груди, не зная, куда его спрятать. Деревяшка долбит на кухне, словно петух клювом. Веня подбегает к кровати, плашмя кидается на постель, едва успев сунуть кинжал под матрац. Одеяло остается на полу.

Уткнув нос в подушку, Веня одним глазом смотрит в сторону сундука. Все в порядке, только ключик, броском повешенный на шляпку гвоздика, покачивается, явно желая выдать Веню. Лишь бы дядя Яша не посмотрел в ту сторону, лишь бы не посмотрел! Веня зажмуривает глаза и начинает громко посапывать… Скрипнула дверь. Долб! Долб! Дядя Яша поднимает одеяло, включает радио. В коробке что-то шуршит, булькает, перекатывается…

Хриплый гудок открывает приисковое утро. Ох, как долго гудит! Наверно, Мария Максимовна нарочно попросила, чтобы подольше гудел.

— Вениамин! Осьмой час. Слышишь меня? Чужого не выспишь, а свое проспишь.

Веня шумно поворачивается на бок, будто просыпаясь. «Как же теперь из-под матраца его доставать?» — мучительно думает он.

— Ты понимаешь мой разговор, Вениамин? Вставай!

Веня вскакивает. И гудок, словно удовлетворенный Вениной покорностью, внезапно затихает. И сразу же из коробки: «Говорит Москва». Дядя Яша слушает, а Веня торопливо застилает постель. Это нелегкое дело: спит он теперь на постели родителей, постель огромная, а Веня маленький.

— Давай уж помогу, — говорит дядя Яша. — Что-то ты сегодня, Вениамин, кислый. После воскресника никак не отоспишься? Уж поистине: соня походя спит.

Он делает шаг к постели.

— Дядя Яша, дядя Яша, — испуганно кричит Веня, — не надо, я сам!

— Теперь вижу, что проснулся, — смеется старик. — Ну-ка, принимайся за вдох-выдох.

Из репродуктора доносятся быстрые слова: «Раз, два, три, четыре… вдох… наклон вперед… выдох… дышите свободней… переходим к пятому упражнению… начали…»

— Война, а зарядку Москва не отменяет, — ухмыляется дядя Яша. — Наверно, скоро будет наклон вперед — фашисту по мордасам, чтоб ему ни вдоха, ни выдоха.

Веня делает зарядку и крутится вокруг собственной оси: дядя Яша к кровати, и он лицом туда же, дядя Яша к сундуку, и Веня обращает в ту сторону испуганно моргающие глаза.

— Это уж, Вениамин, не зарядка, а карусель, — говорит дядя.

Он подливает в рукомойник ледяной воды из кадушки:

— Не споласкивайся горстью, мойся как следует… Сегодня в плотницкой допоздна буду. Печь-то не забудь истопить.

Сквозь полные пригоршни воды Веня отвечает: «Истоплю». Получается «буль-буль», будто это вода отвечает, а не Веня.

Старик, посмеиваясь, садится на покатую крышку сундука. На этом сундуке он и спит: «Солдатская привычка, косточки-то на мягком разомлевают».

Веня, стоя против зеркала, с трудом продирает расческой густые, в мелких жестких завитках волосы.

— Свитер надень: морозно сегодня, простынешь.

И дядя Яша тянется за ключиком, который снова неподвижен на своем гвоздике.

— Дядя Яша, дядя Яша! — Веня бросает расческу на подзеркальник. — Не надо, совсем еще тепло, не надо!

Яков Лукьянович смотрит на племянника из-под мохнатых бровей:

— Что с тобой сегодня? То спит, как сыч, даже одеяло ему не нужно, то будто паут[6] ужалил. Сейчас молока принесу… Буль-булю!

Едва старик выходит на кухню, Веня нашаривает под матрацем футляр и мгновенно засовывает его за голенище сапога, до самой щиколотки. Ну, все! Веня облегченно вздыхает.

На столе появляется запотелая полулитровая банка холодного, из подполья, козьего молока, берестяной туесок с матово-синей голубицей, небольшой кусок хлеба. Обычный завтрак.

Но неспокойная совесть мешает Вене завтракать и гонит его на улицу.

9

В пятом «Б» был урок арифметики.

С первой же минуты Анну Никитичну встревожило поведение Еремы. Он все время вертелся, заглядывая в парту, и отвлекал этим ребят. Анна Никитична вызвала его соседа, Володю Сухоребрия, решать задачу и тихо подошла к Ереме. Он старательно, с напряженным лицом решал и не повернул головы к учительнице. Наклонившись над его тетрадью, Анна Никитична бросила мимолетный: взгляд в сторону Пуртова и Отмахова. Мальчики не работали. Учительница подошла к ним — они разом уткнулись в тетради.

— Что же вы не решаете? — строго спросила учительница. — Ждете, пока Сухоребрий решит?

— Задача трудная, — ответил Отмахов.

Она повернулась и сделала шаг вдоль ряда и скорее почувствовала, чем осознала, что эти двое снова прекратили работу. Она резко повернулась и неожиданно очутилась возле парты.

Мальчики, нагнув головы, рассматривали лежащий на коленях у Вени черный футляр, перехваченный сверху и снизу металлическими кольцами.

Анна Никитична протянула руку и схватила футляр с такой быстротой, что даже ловкий Пуртов не успел очнуться.

— Это что еще? Так вы решаете задачу?

— Отдайте, Анна Никитична, отдайте, — захныкал Веня.

Учительница молча прошла к своему столику и только тут догадалась взглянуть на то, что держала в руках..

— Нож? — воскликнула она. — Зачем вы принесли и школу нож? С кем воевать задумали?

— Ни с кем мы не воюем… — Дима встал с места. — Вы кинжал отдайте, он не ваш!

— Вот как! Значит, это твой нож?

Дима не ответил. Оттопыренные уши его стали совсем малиновыми.

— Нож останется у меня.

При общем молчании учительница спрятала футляр в портфель.

На перемене ребята окружили обезоруженных мальчиков.

Веня склонил на парту свою кудрявую голову и плакал. Дима сидел мрачный и злой.

— Чего это вы вздумали… нож принести? — опросила Нина Карякина.

— И правильно, что отняли, — сказала Тамара.

— Вас не опрашивают! — отрезал Дима. — Маленькие еще!