Виктор Сидоров - Я хочу жить Страница 9

Клепиков презрительно прищурился:

— Гляди-ка, умный нашелся! Стрелки чертит! А чего их чертить, когда и так все ясно: Чкалов — вот кто герой, понял? Он через самый полюс махнул прямо в Америку, без всяких посадок-пересадок. Когда первый и когда трудней трудного, тогда — подвиг.

Пашка прямо взъярился. Он терпеть не мог, когда ему возражают, а тем более спорят.

— А что у Черевичного — прогулка? — закричал он. — Развлекаться полетел, да? У него на самолете целая научная экспедиция. Ее надо высаживать на льды, забирать и снова высаживать. И где? Почти у полюса. Вот на, погляди где. — И Пашка сунул в лицо Клепикову карту. — Гляди, где я точку поставил. Видишь или нет? А там что, пальмы растут, да? Там ветры, снег, морозы, трещины, торосы и черт знает, что еще!

Пока Клепиков рассматривал карту, Фимочка произнес гордо:

— У меня дядя тоже летчик… Над Памиром летает. В горах, он пишет, такой разряженный воздух, что самолет, бывает, по километру вниз падает — не может удержаться. Там не каждый летать сумеет…

Клепиков опомнился и, как с цепи сорвался, захохотал, вытаращив глаза.

— Видали?! — кричал он сквозь хохот. — Видали, еще один герой отыскался: Фимочкин дядя! Ура Фимочкиному дяде!

— Перестань… — тихо попросил Фимочка.

Даже Ванька Боков не выдержал, сказал Клепикову:

— Поди, хватит тебе? Ведь надоел уже. Дай человека послушать.

Клепиков совсем развеселился.

— Ха, нашли кого слушать! У Фимки вечно сказки в башке. Врет он про дядю. Выдумывает. У него этот дядя кем только не был: то знаменитый шахтер, друг Стаханова, то гарпунщик — бьет китов, то артист. Теперь вот — летчик.

— Ну и что дальше? — спросил Фимочка, а у самого губы задергались.

— А то, — продолжал хохотать Клепиков, — что никакой он не гарпунщик, и не артист, и не летчик, а парикмахер. Вот. Я знаю. В письме вычитал. Летчик! Может, он на своем помазке на Памир летает? Как баба-яга на метле…

И Клепиков показал, как Фимочкин дядя летит на помазке.

Это у него очень смешно получилось, но никто не засмеялся. А Фимочка с головой забрался под простыню.

Запись шестая

Пашка Шиман лежит огорченный и несчастный — к нему дружно возвращаются стихи, которые он посылал в редакции. Никто их не напечатал. Пашка молчит об этом, но мы, видя казенные конверты и его унылое лицо, без слов обо всем догадались.

Ванька Боков сидит на койке, вертит круглой головой и переживает за Пашку.

— Им-то что, тем, которые в журналах. Наплевать им на все. Сидят да отсылают письма обратно. Жмоты. Жалко им хоть один стишок напечатать. Взять бы да пожаловаться на них.

— Кому?

Ванька хмурится, произносит решительно:

— А хошь в Верховный Совет, Михаилу Ивановичу Калинину.

Ленька Рогачев удивленно поднимает брови:

— Ого, куда хватил! Там, наверное, поважней дела есть.

Ванька сердится.

— А это разве не важное? Кто им дал право, этим всяким в журналах, обижать больного, а? Их письма, может, хуже любой хвори действуют.

Ленька смеется, а Ванька обижается. Он ложится, отворачивается и бубнит:

— Тоже мне, друзья-товарищи…

Зато у Клепикова — праздник. Прямо-таки раздувается от удовольствия: крепко утерли нос Пашке. Теперь, авось, поменьше будет задаваться и корчить из себя знаменитого поэта. А то смотри-ка, совсем Пушкиным заделался!

Он то и дело поглядывает на Пашку, поджидая, когда тот обернется к нему. Тогда Клепиков моментально строит зверскую морду и выпаливает сипло: «Греки, вперед!», «Итальянцы, назад!», «Чехи, на бой!», «Гроб фашисту!»

Пашка зеленеет от обиды и ярости и старается больше не смотреть на Клепикова.

На сколько времени у Клепикова хватило бы еще духу дурачиться и изводить Пашку — не знаю. Но случилось невероятное: Пашкины стихи напечатаны! В городской газете.

Я как увидел их — даже во рту горячо стало. Думаю: может, ошибся, ведь заголовок совсем не тот, не «Греки, вперед!», а «Будь свободной, Эллада». Но подпись: «Павел Шиман, учащийся».

— Пашка, — говорю, едва сдерживаясь, чтобы не закричать. — Твое стихотворение в газете напечатано: «Будь свободной, Эллада» называется.

Пашка, словно с цепи сорвался, заорал бешено:

— Какого черта привязались?! Делать больше нечего, да? Меднолобые.

Я засмеялся: ну и довел его Клепиков!

— Сам ты меднолобый. Я правду говорю.

Но Пашка только зло отмахнулся. Я протянул Леньке газету.

— Передай.

Ленька прежде, чем передать, заглянул в газету, торопливо поправил очки, протянул растерянно:

— Правда…

Пашка навострил ухо: Ленька человек серьезный, шутить не будет. И все-таки спросил, замирая от надежды:

— Врешь?..

— Правда.

Пашка рванулся, схватил газету и впился в нее глазами. Лицо его сначала побледнело, потом покраснело. Он прижал газету к груди, сказал тихо:

— Ребята… Братцы… Эх.!.. — Обернулся к Клепикову. — Ну, что теперь скажешь, а?

Клепиков поскреб затылок и смущенно произнес.

— Ух, здорово, Пашка!.. В самом деле — молодец.

Запись седьмая

Первое мая! День летит быстро-быстро: в поздравлениях, в подарках, письмах. Я тоже получил две открытки: от мамы и Кольки Царькова — всего-то несколько строк, а как сразу стало тепло на душе!

Ребята веселятся: разговоры, шутки, смех. Все ждут четырех часов — в четыре праздничный вечер, выступление нашей художественной самодеятельности.

Фимочка то и дело хватается за зеркало: хорошо ли выглядит? Он в будние дни все с зеркалом: то зубы осматривает, то глаза и брови, то зачем-то язык, а сегодня и подавно.

Наконец нас везут в клуб — большой и светлый зал. Он сегодня яркий, нарядный, веселый: много цветов и солнца.

Я — в рядах зрителей. Наш худрук никаких талантов у меня не нашел. Рядом со мной Ленька и Ванька. Они тоже «неспособные». Зато все остальные наши — «артисты».

Концерт начался выступлением струнного оркестра. Играли здорово. И Клепиков был там — звякал какими-то железками. Так старался, пыжился, будто был самым главным, а все только и слушали его звяканье. Потом ребята и девчонки пели песни, читали стихи. Особенно хорошо получилась песня «Парень кудрявый» у Лены с Петькой Скрябиным из восьмого класса. Конечно, не то, что у Леонида и Эдит Утесовых, но все-таки…

Фимочка ждал своей очереди спокойно, как всегда, чуть улыбаясь. Пашка — волновался. И понятно почему: впервые отважился прочесть свое стихотворение при таком скопище. Он то и дело подзывал к себе ведущего — белобрысого паренька из «ходячих» — и вдалбливал ему, как глухому:

— Ты меня объявляй: Павел Шиман. Понял? Павел, а не Паша. За Пашу — нос сверну. Понял? Подавай так: Павел Шиман. Элегия «По тебе грущу…» Читает автор!

Паренек, раскрасневшийся, взволнованный не меньше Пашки, кивал усердно.

— Хорошо, хорошо!.. Так и скажу: Павел Шиман.

Но когда пришло Пашкино время, мальчишка вдруг звонко прокричал:

— Папа Шиман исполнит свое стихотворение!..

Грохнул хохот, а у Пашки слезы на глазах, голос дрожит, вот-вот прервется… Еле дотянул свою элегию до конца. Зато у Фимочки все шло как что маслу. Он читал рассказ Зощенко «Аристократка», читал весело, на разные голоса. В зале то и дело вспыхивал дружный смех. Хлопали Фимочке долго и бурно. А он с довольной улыбочкой поглядывал по сторонам. Когда концерт закончился, оказалось, что никому не хочется «расходиться». Мы все, чуть ли не хором, принялись упрашивать Сергея Львовича разрешить еще побыть вместе, и, конечно, он разрешил.

— Тогда и ужинать здесь будете.

— Ура! — крикнул кто-то. — Давайте в почту!

Игра в почту у нас самая любимая. Она для нас все равно, что встреча друзей.

Наши «ходячие» надели почтарские сумки, раздали нам номера, которые каждый прикрепил там, где лучше видно, и началась игра.

Я, конечно, сразу же написал Зойке, поздравил ее с праздником, спросил, почему она не ответила на мою последнюю записку, признался, что мне без ее записок очень грустно. Я долго ждал ответа, но его все не было: наверное, мое «письмо» отдали кому-нибудь другому или затеряли. Я написал еще одно, потом третье — безрезультатно. Может, Зойка не захотела играть? Она однажды сказала, что «почта» — глупая трата времени. Да нет, вон какая оживленная, так и строчит карандашом…

Когда я совсем было отчаялся, ко мне подошла курносая, с хитрыми черными глазками девчонка, не то из пятого, не то из шестого класса, без всяких почтарских сумок, и сунула в руку записку. Наконец-то! Я развернул ее — почерк незнакомый.

«Саша, давно хотела тебе сказать: не пиши Зое. Она все твои записки читает вслух, и девочки смеются над ними и над тобой. А она — первая. Мне стыдно за нее и обидно за тебя. Я ей сказала об этом. Она только засмеялась. Прошу тебя: больше не смей писать. Если у тебя есть гордость. Она уже со многими так «дружила». Лена».