Вера Новицкая - Веселые будни Страница 9

«Ведь игрушек y всякой из вас много таких найдется, которые вас больше не интересуют, да и книжечек верно тоже; чем покупать, вот их лучше и пошлите; можно все это к нам принести, a потом я отошлю куда полагается. На те же деньги, что вы даете, да я еще немножко своего прибавлю, мы купим этим малышам всяких нужных вещей: рубашечек, платьица и тому подобное. И конечно, материей, чтобы их тетя сама могла распорядиться, как ей удобнее. И потом, Муся, нужно так сделать, чтобы m-lle Linde не знала от кого это, иначе ей может быть немножко не то, чтоб обидно, a неприятно для самолюбия; так, по крайней мере, ей никого благодарить не придется, a это бывает крайне тяжело для того, кому дают. Поняла? Я думаю, подруги твои ведь не ради благодарности это выдумали, a потому, что вам самим приятно доставить удовольствие бедным маленьким сироткам. Правда?»

Еще бы не правда! То есть, как моя мамуся все хорошо понимает, это замечательно! Так и порешили.

Отправка пакетов. - «Бенефисы». - «Терракотка».

Как мамочка предложила, так и устроили.

Понаприсылали девочки к нам всякой всячины, и хорошие такие игрушки, целенькие. У Любы игрушек нет, она вместо того дала несколько красивых книжек. Я пожертвовала две куклы, чайную посуду и столовую. Только со своей «Лили», с которой мы летом «Ангела» изображали, мне слишком жаль было расставаться. Играть-то я едва ли буду, - y нас в классе никто в куклы не играет, - но все-таки, пусть остается.

Ko всем нашим деньгам мамы наши еще и от себя прибавили кое-что, и собралось больше сорока рублей. Мамуся отправилась в гостиный двор и накупила всего нужного: темно-синей и темно-красной материи на платьица, холста и дюжину чулочек. Ko всему этому она еще прибавила большую жестянку какао, два свертка печений «Альберок» и три коробочки Ольденбургского монпансье - каждому по одной; пусть малыши погрызут, наверно ведь любят.

Все это посвязывали вместе; вышло два громадных пакета. Когда они были готовы, мамочка велела отнести их вниз, позвать извозчика, оделась и сказала, что сама все довезет до первого посыльного и лично отдаст ему, a то, знаете ведь, дай прислуге, она или перепутает, или чего-нибудь ненужного наболтает. Так наши вещи и уехали, a адрес-то, понятно, мы еще раньше в гимназии разузнали.

В этот самый день случилось важное событие. Володя первый раз явился в своей новой форме. Право, он премиленький кадетик и держится ровно так, точно в струнку вытянувшись, a прежде ходил кривуля кривулей, согнувшись в три погибели, ни дать, ни взять верблюд. Любу мамочка в этот день тоже пригласила, все вместе и пакеты приготовляли.

Веселый Володька был страшно. И вообще-то он, как папа говорит, меланхолией не страдает, a тут, чуть не на голове ходил, Люба просто каталась со смеху, да и было с чего, особенно как начал шалопут этот про корпус свой рассказывать. A хорошо им живется! Много их там, и если все такие же сумасшедшие, как мой братишка, весело должно быть; только вот воспитателям их, тем верно совсем не весело.

Есть y них один такой несчастный, которого они особенно не любят и изводом его занимаются. Как только его дежурство, они ему «бенефис» и устроят, только не такой как актерам, с подарками, а, попросту говоря, штуку выкинут.

Вот раз как-то вечером дежурит он. Мальчишки все будто и спать улеглись, тихонько так лежат. Тот рад: слава Богу, спокойно; a только пожалуй для него бы лучше было, если б они покричали да пошумели, чем-то, что тихони эти затеяли. Только он за дверь, сразу все и повскакали. Достали длиннейшую-предлиннейшую веревку, все сапоги на нее за ушки, точно грибы сушеные, нанизали, да через окошко на соседнюю крышу и спустили.

Просыпаются утром. Все кадеты их класса, как один, сапоги свои требуют, a сапоги-то тю-тю - были да сплыли.

Воспитатель ищет, воспитатель мечется, чуть с ума не сошел, сторожей всех взбудоражил, - сапог нет, как нет. Должны были всем этим сорванцам новые из кладовой достать, так в них три дня и проходили, пока кто-то совершенно случайно на крышу не сунулся, a сапоги-то там стоят себе да смеются. Ну, понятно, по головке за это не погладили, всех без отпуска оставили.

Потом другая штучка, тоже недурно. Учитель географии y них страшно любопытный, все перетрогает, всюду нос сунет. Вот на его уроке один кадет нарисовал на клочке бумаги двух страшенных уродов и подписал: «два дурака дерутся, a третий смотрит,» да и положил на видном месте.

Учитель проходит, - цап! Повертел, повертел: «А третий-то где же?» спрашивает. Мальчик молчит, a класс весь фыркает. Тут учитель и сообразил - как будто и пора было! - разозлился, конечно, и художника-то этого самого в карцер, что ли, или куда там? - отправил.

A в четвертом-то классе кадеты что смастерили.

Разжились они где-то огарками, принесли на урок и в парты под чернильницы подставили; они y них такие же как y нас - металлические ящики, вделанные в столы.

Перед уроком арифметики - чирк спичкой, все свечи по зажигали. Ничего, пишут, a чернила греются. Сперва от него такой чуть-чуть сероватый пар пошел и только немножко нехорошо запахло. Преподаватель носом водит, удивляется, отчего это воздух такой скверный, ну, a как чернила-то закипели, да стал черный-пречерный пар валить, тут уж учителю нечего было удивляться, ясно, откуда беда-то идет, только не сразу сообразил почему. A мальчишки, понятно, нарочно еще промешкали, не сразу «огонь спустили». Черные они все вышли, как трубочисты. Воображаю, то-то красота была!

Молодцы! Вот, если б нашу Краснокожку так угостить!

Потом стали и мы Володе свои дела-делишки рассказывать; он ничего, тоже одобрял, a тараканы так его прямо-таки в умиление привели,

«Тишалова-то ваша видно молодчина, говорит, вот Мурка, поучайся, пример бери».

Потом про учительниц заговорили. Как до Елены Петровны дело дошло пошла моя Люба ахать да восторгаться, поехала.

«Ну, a как же фамилия этой вашей цацы сверхъестественной?» спрашивает Володя.

- Елена Петровна Тер-Окопова, отвечает Люба.

«Как? Что? Ну, и фамилия, нечего сказать! Да вы знаете ли, что «Терракотка»-то ваша армяшка, самая настоящая армянская армяшка»!

Ну, - думаю, - прощайся, Володя, со своими глазами: выцарапает тебе их Люба, как пить даст, выцарапает. Нет, слава Богу, зрячим остался, хотя Люба моя и крепко разозлилась.

«Неправда, совсем она не армяшка, - кипятится Люба, - a прелесть какая дуся, хорошенькая и молоденькая».

- Может и молоденькая, я не спорю, потому ведь и армяне не сразу старыми на свет родятся, но что армяшка, так армяшка. Ну, признайтесь, ведь черномазая она, а?

«Да, брюнеточка».

- Тото. Ну, и нос y неё крючком, глазищи черные и говорит она: «Ходы дюша мой до моя лавка, ест кыш-мыш, карош кыш-мыш, нэ купыш - дурак будыш».

A рожи-то, рожи какие он при этом строит! Умора, да и только! Люба и обижаться забыла, хохочет - заливается, a он опять:

«Карош город Тыплыс, езжай до Терракоткы, даст тэбэ шашлык, каррош шашлык», и поехал-поехал, целый день потом Любе покоя не давал, забыл даже из-за этой самой «терракотки» одну важнющую вещь: притащил он свой фотографический аппарат и хотел снимать нас, да так мы разболтались, что вспомнили уже, когда лампы позажигали. Не ночью же сниматься? Пришлось до другого раза отложить.

Арифметика. - Лужа. - Зубову исключают.

Вы можете себе представить, как я волновалась перед Линдочкиным уроком! Отгадала или нет, кто игрушки прислал? Мне казалось, что как только она на меня взглянет, так все и узнает; и страшно было, что отгадает, и жалко, если нет. Конечно, я совсем не хотела, чтоб меня благодарили, Боже сохрани, особенно после того, что мамуся про самолюбие говорила, a только тогда бы она знала, наверно знала, что мы ее любим, очень любим, a это так приятно; a иначе как я могу ей доказать? Учиться хорошо? Да, конечно, я постараюсь, но только мало ли что случиться иногда может, с кем беда не бывает!

Ho m-llе Linde ничего не отгадала, по крайней мере ничего нам не говорила. Весь урок она была такая тихонькая, спокойная, несколько раз посматривала на меня, чуть-чуть улыбалась, и глаза y неё были такие добрые-добрые. - Милая!

Потом, когда мы списывали с доски правило, слышу - она о чем-то с «Женюрочкой» беседует; начало-то я прозевала, a как услышала свою фамилию, ну, сейчас же y меня и ушки на макушке.

«… un coeur excellent et extrЙmement intelligente», (…очень умная и с добрым сердцем (фр.)) говорит Линдочка.

Я чувствую, уши y меня краснеют, щеки, даже глазам жарко делается; нагнулась над тетрадкой и ну клякспапиром правило тереть. A приятно так!

Нам в тот день в гимназии за завтраком такие соленые телячьи котлеты дали, что я потом как утка пила, и все еще пить хотелось. Раз пять под кран бегала, хотя это y нас, собственно говоря, запрещено: в Неве вода ведь сырая, a нам позволяют только кипяченую пить, либо чай; но за чай без сахару покорно благодарю, кипяченая же вода всегда какая-то тепловатая и препротивная, a под краном вкусная, холодная; но главное, что пить-то ее очень весело. Кружек гимназических мы для этого никогда не употребляем, больно вид y них облезлый да подозрительный, a просто откроешь кран, рот подставишь и пьешь. Ну, понятно, не без того, чтобы кто-нибудь подтолкнул, a тогда не только ртом, но и ушами напьешься, вот это-то и весело! Я однажды одной «шестушке» так угодила, что ей вода чуть не до самого пояса за шиворот налилась!