Лене Каабербол - Дина. Чудесный дар Страница 10

– Нико! Прервись на минутку! Уж не больно ли крепкое это вино?

– Не может оно быть достаточно крепким. Жизнь так коротка, а ты, человек, так надолго умираешь! – Он глотнул еще разок. – Так надолго умираешь! – повторил он. А потом вдруг задумчиво поглядел на флягу. – Ты права! – сказал он, вытирая глаза тыльной стороной руки. – Хмелеешь от этого вина значительно быстрее – куда быстрее обычного…

– Отдай мне фляжку, – попросила я и потянулась за ней.

– Моя! – пробормотал он, точь-в-точь как говорит у нас дома Мелли, когда у нее хотят что-либо отнять. – Моя фляжка! Моя смерть! Дракан подарил мне ее!

Я встала перед ним в самой середине лунной полоски.

– Погляди на меня! – велела я.

– Не надо снова! – попросил он так тихо, что слова его прозвучали будто всхлип.

– Погляди на меня!

Он медленно поднял глаза. Не потому, что велела я, а по собственной доброй воле. Как ни худо ему пришлось, мужества Нико, во всяком случае, было не занимать. Свет месяца падал на одну сторону его лица, а глаза Нико казались до того темными, что походили на дыры… Но где-то в одной-единственной их точке сиял свет, крохотный-прекрохотный мерцающий блик света.

Я во все глаза уставилась на этот свет, а между тем нечто диковинное творилось в моей голове. Посреди мрака начали возникать разные картины.

Стройный темноволосый мальчик, которому в то самое утро минуло восемь лет, стоя в тени, смотрит, как его старший брат, рослый и гордый, выигрывает на скачках состязание за состязанием верхом на крупном вспотевшем жеребце, сверкающем, будто медь в солнечном свете. Люди хлопают в ладоши, а князь преподносит старшему брату мальчика кинжал и отечески хлопает его по плечу.

Темноволосый мальчонка, теперь уже чуть постарше, лежит, уткнувшись лицом в брусчатку Арсенального Двора, меж тем как его старший брат, сидя у него на спине, кричит: «Сдаешься? Ну же, Нико? Мальчишка ты или девчонка, малышка Николина? Сдаешься?»

Тринадцатилетний Нико, покрытый испариной и дрожащий от усталости, стоит с поднятой шпагой перед зеркалом в фехтовальном зале, меж тем как учитель фехтования бьет его палкой всякий раз, когда тому случается опустить руку или согнуть спину.

А вот четырнадцатилетний Нико, не спуская глаз с одного из каналов Дунарка, размахивает мечом над своей головой до тех пор, пока в конце концов не забрасывает его как можно дальше в канал. Блестящий клинок опускается в зеленеющую воду и исчезает среди ила и водорослей. В душу мальчика бурным потоком струится облегчение.

Мужчина все снова и снова бьет своего отрока-сына – хлыстом для верховой езды, рукояткой кинжала, голыми кулаками… Град ударов сыплется на спину подростка, меж тем как голос отца гремит: «Мужчина – ничтожество без своего меча в руке!»

Пятнадцатилетний Нико впервые видит жену своего брата и не может оторвать от нее глаз. Да, он не отрывал глаз от ее золотисто-рыжих волос, от ее зеленых глаз и улыбчивых губ… Он влюбился в нее и шептал «Адела!» в гриву своего коня днем и в свои подушки по ночам: «Адела, Адела, Адела!»

Шестнадцатилетний Нико, захмелев от выпитого вина, паясничает и потешает всех, и торжественный зал взрывается от хохота, а мужчина колотит его по спине и вновь подливает ему вина. Нико паясничает еще ужасней.

А единственные, кто не смеется над ним, – это князь, его отец, да еще Адела. Глаза князя, сидящего на почетном месте на возвышении во главе стола, бешено сверкают, Адела же, склонив голову, смотрит куда-то в сторону, так что ее золотисто-рыжие волосы падают на лицо, скрывая сострадание к юноше.

Нико заводит себе полюбовниц, да и девчонки влюбляются в него, но он не испытывает ни малейшего трепета, когда они глазеют на него, и ни малейшей радости, когда они берут его за руку. Он лишь пользуется их расположением, чтобы доказать всему миру, брату, отцу и Аделе: кому-то он нужен, кто-то любит его.

Он пил, и паясничал, и падал ничком, и поднимался, и паясничал, и пил снова, потому как ему было все равно! Совершенно все равно!

И снова наступал мрак, и снова зажигался лунный свет – лунный свет, сверкавший на дорожке слез, сбегавших по одной щеке Нико.

– А твое зеркало, мадемуазель, и вправду безжалостное, – прошептал он. – Однако же картину ты видишь явственно!

У меня разболелась голова где-то на затылке. Я знала: все виденное мной правда, а Нико вместе со мной видел все то же самое.

Внезапно он выпустил фляжку из рук, остаток содержимого вылился на пол, а он этого даже не заметил. Отвернувшись, он ощупью искал во мраке пустое ведро. Потом, встав над ним на колени, сунул палец в глотку и держал до тех пор, пока его не вырвало.

Я похолодела. Когда Мелли или Давин хворали, мне тоже случалось несколько раз блевать, потому как с ними было то же самое. Я не осмеливалась подойти к Нико, не осмеливалась прикоснуться к нему, помочь, ужасно боясь, что мне тоже станет худо.

Наконец ему полегчало. Набрав пригоршню воды из другого ведра, он прополоскал рот. Потом, сев на нары, взял лежавший там передник и вытер лицо.

– Извини, – сказал он. – Я хорошо знаю: не особо приятно смотреть на все это, да и слышать тоже. Но, по крайней мере, мне это пошло на пользу.

Откинувшись назад к стене, он вдруг сполз вниз. Лицо его в лунном свете покрылось испариной.

– Нет, до чего ж я жалок! Справедлива божья кара пьянице!

Дыхание его стало быстрым и прерывистым, так что видно было, как поднимается и опускается, снова поднимается и опускается его грудь.

– Матушка говорит: в таких случаях надо попытаться спокойно перевести дыхание. Тогда станет куда лучше!

– Верно, это так! Твоя мать мудрая женщина!

Он изо всех сил старался дышать глубоко и размеренно, но ему было нелегко. Он слегка приподнялся, но тут же снова упал на нары.

– Я, пожалуй, прилягу, – сказал он.

– Ладно!

Я по-прежнему стояла между дверью и оконной отдушиной. Мое собственное недомогание прошло, но внезапно я ощутила какое-то смущение…

Видеть картины из жизни другого человека, из жизни Нико, скрытые в его голове… это удивительно! Все равно что увидеть его обнаженным, без одежд, только еще хуже… Словно ухитриться заглянуть в мир его тайн и узнать то, о чем он никогда никому не рассказывал… Я начала понимать, почему матушка бывала так молчалива и утомлена, возвращаясь домой после того, как ей пришлось пустить в ход свой дар. А ведь многие из узнанных ею тайн были куда страшнее, чем у Нико!

– Ты чувствуешь себя одинокой? – тихонько спросил меня Нико, сидевший на нарах. – Я имею в виду – с такими глазами, как твои? Нелегко обрести друзей, когда те не могут посмотреть тебе в лицо, не покраснев.

– Друзей у меня… не много! На самом деле вообще никого нет, но неохота говорить об этом. Но у меня есть моя семья: матушка и Мелли, а особо старший брат, Давин!

И тут мне вспомнился старший брат Нико и его слова:

«Сдаешься? Ну же, Нико?.. Сдаешься?»

А Адела, живая и прекрасная в видениях Нико… Теперь ее мертвое, холодное и изуродованное тело покоится где-то в глубине замка.

– Да! Семья! – Он помолчал. – Нынче, когда тебе столько известно, Дина, ты по-прежнему не боишься такого монстра, как я?

Я многое заметила и поняла. Ясное дело, для меня кое-что изменилось. Я разглядела в нем чувство зависти и ярость. Холодность. Равнодушие. И ту самую запретную, безнадежную любовь к Аделе! Но не убийство! И не кровь, не мертвые тела! А ко мне он не был ни холоден, ни равнодушен. Я ответила ему без слов. Просто уселась на пол рядом с нарами и взяла его за руку.

– Какая ты храбрая! – сказал он. – В твоем возрасте я боялся почти всего на свете! – Он часто дышал, а рука у него была влажная и скользкая. – Дина, если я засну прежде, чем Дракан вернется и уведет тебя, то… вполне может статься, что тебе не удастся меня разбудить. Возможно, мы больше не свидимся. Полагаю, к вечеру, а он последний, здесь начнется ад. Нет! Ад… не начнется. Благодаря тебе!

Я внезапно похолодела:

– Что ты имеешь в виду… какой последний вечер? Почему он должен стать последним? Матушка знает, что ты невиновен, да и сам Дракан начинает верить в это!

В уголках его губ что-то дрогнуло – то ли улыбка, то ли гримаса, трудно понять, что именно…

– Дракан не верит в мою невиновность!

– Да, но он сказал…

– Дракан верит, что я убийца, но твоя мама навела его на мысль, что я помутился разумом. Что я, так сказать, был не в себе… И потому… Дракан даровал мне милость в своем особом понимании.

– Милость? Нико, что ты имеешь в виду?

– Говорят, что когда отрубают голову – это больно. А я никогда не отличался особым мужеством. Так вот, что бы там ни было, Дракан явился со своей фляжкой мира, – это, во всяком случае, безболезненно!

– Нико! Яд! Так Дракан, выходит, толковал о каком-то яде! Та фляжка мира… То, что можно найти на дне ее, – мир и покой смерти… Вставай! Делать тебе нечего – только валяться да помирать!