Роман Лейбов - Разделить на сто Страница 13

Таня отхлебнула молока из кружки и принялась за еду. Пока она кромсала котлету вилкой и жевала пюре, Стасик, обдумав что-то, спросил:

— А это точно лилипут?

Таня уже доела и могла отвечать не торопясь. Она рассказала о Менделееве и своём сне, не забыв, впрочем, о доводах Наташи Семёновой, и закончила подозрительным самим по себе посещением Бабаевых пещер.

Стасик, немного подумав, спросил ещё раз:

— А что это за дядька выходил, когда ты возвращалась?

Таня сказала, что это какой-то новый сосед из сто седьмой квартиры. Стасик допил молоко и стал сосредоточенно глядеть на дно кружки с петухами, как бы ожидая найти там что-то очень важное. Затем он спросил снова:

— А где старый сосед?

Наташа задумалась. Старого соседа она помнила — это был весёлый дяденька с длинными волосами, как у певца Дина Рида. Родители с ним здоровались, называя Мишей. Несколько раз Таня видела, как от Миши уходят девушки, всякий раз разные. Ещё Миша любил музыку, эта иностранная музыка из-за стены слышна была Тане вечером, но не мешала ей. Однако чувствительная Анастасия Мироновна держалась других мнений; однажды ей даже пришлось выйти из квартиры, чтобы призвать Мишу соблюдать режим тишины. Миша возражать не стал, был вежлив и звук прикрутил. Это всё, что смогла рассказать Таня о Мише, а когда на его месте появился новый жилец, она толком не знала. Кажется, совсем недавно. Две недели тому назад или около того. Стасик Левченко вздохнул и спросил ещё раз:

— А что насчёт пишущей машинки? Это не он стучит?

Тут настала пора задуматься Тане. Она замерла, крутя в руке маленькое печенье с дырочками, изображающее какого-то зверя, не то слоника, не то мышку: понять точно было невозможно — то ли потому что от долгого употребления форма, на которой изготовляли печенье на кондитерской фабрике имени Г. Котовского, сама потеряла форму, то ли специально, чтобы поощрить пытливые детские умы. Глаза у Тани округлились.

— Слушай… — сказала она. — Станислав Левченко — ты гений. Я всегда говорила. Всё ведь сходится.

Конечно, всё сходилось. Таня вспомнила, что стук пишущей машинки раздавался теперь за стеной каждый вечер, долго не умолкал ночью и возобновлялся с утра. Что он прекращался всякий раз около половины двенадцатого дня. Что пару раз она встречала странного соседа в это время с той же толстой сумкой и один раз видела, как он возвращается домой около семи часов вечера, и сумка его была пуста.

Это значит, что он убил бедного Мишу, поселился на его квартире, наклеил для маскировки бороду и занимается какой-то шпионской деятельностью с помощью машинки. Может быть, например, пишет анонимные письма, как у папы на работе, чтобы честных людей лишали премии и мучили проверками, как бухгалтера Гранта Мартиросовича. Или что ещё похуже.

— Значит, так, — подытожил молчавший всё это время Стасик, когда они с Таней спускались по лестнице — он попался!

XXXV

Марат Маратович и Максим Максимович, между тем, и не думали покидать своего поста у второго подъезда. Они уже прочитали газету «Брюквинская правда», которую предусмотрительно прихватил Португальский из почтового ящика, и теперь обсуждали её материалы. Когда речь зашла как раз о неполадках в работе кондитерской фабрики имени Григория Котовского (статья называлась «Торт с сюрпризом»), из дома вышли рыжий пионер с девочкой Таней из второго подъезда, которую Максим Максимович помнил, как обычно выражаются пожилые люди, «ещё вот такой», а потом встречал в компании, с которой был связан подозреваемый.

К тому, что похититель наживки будет с девочкой, пенсионеры совершенно не были готовы. Как люди знающие жизнь и много повидавшие на своём веку, они понимали, что одно дело — прямой мужской разговор и совсем другое — разговор в присутствии дамы.

Португальский решил начать с доверительной беседы. Он подозвал к себе Таню:

— Девочка, ты с этим мальчиком в одном классе учишься? — начал он. — Ты его знаешь?

— Да, — ответила Таня, — это Стасик Левченко, он в старом городе живёт. А что?

— А то, — не выдержал Голландский, обращаясь уже не к Тане, а непосредственно к Стасику, — что нечего чужое брать. Я тебе, рыжий, говорю.

Стасик подошёл неторопливо к скамейке и поглядел на пенсионеров.

— Здравствуйте, — сказал он, немного подумав. — Я чужого не брал.

— Ага, «не брал»… — передразнил Марат Маратович Стасика. — Ты лучше скажи, куда дел ящик? Я месяц работал, собирал всех. Ты знаешь, какие у меня кузнечики? Золото! Ты куда дел моих кузнечиков?

Доверительной беседы не получалось. Таня задумалась, не подняться ли наверх, не привести ли Анастасию Мироновну.

— Я никуда не девал.

— Он не девал! Слышишь, Португалыч, он не девал. — Марат Маратович горько рассмеялся. — И лягушку не девал?

— И лягушку не девал тоже, — подумав, ответил Стасик. Впрочем, тут он понял, что выразился недостаточно определённо, и уточнил, — И не видел вообще я вашу лягушку и никаких кузнечиков.

— И медведку ты не видел? Ты ящика моего не видел вообще, да? А я вот участкового позову, Равиля Нурудиныча, ты ему в детской комнате всё расскажешь. И как медведку не видел, и как лягушку не трогал, и про кузнечиков, и про ящик. Лучше отдай по-доброму. Сом ждать не станет. А будешь ерепениться, так и сам уши оборву, не хуже участкового.

На этот раз Стасик, всерьёз озаботившийся судьбой своих ушей и читавший в одной книге, что с сумасшедшими ни в коем случае нельзя спорить, но, напротив, следует во всём с ними соглашаться, быть очень вежливым и проявлять интерес к их словам, ответил Голландскому так:

— Это я понимаю. Вы правы, дедушка. Кузнечики — золото, и лягушка тоже. И медведка. Действительно, сом, дедушка, не станет ждать.

И сделал два шага в сторону, подальше от опасного старика.

Но Марат Маратович разгадал манёвр похитителя, проворно вскочил со скамейки и преградил Левченко путь к отступлению:

— Он понимает! — вскричал бывший бухгалтер, как знаменитый артист брюквинского театра Макаренко в роли короля Лира, вновь обращаясь к другу, который тем временем совсем стушевался и не участвовал больше в объяснениях. — Ты слышишь, Португальский: он понимает! Он всё понимает, но он ворует чужую наживку и к тому же хочет сбежать с места преступления! Какой я тебе дедушка, зверь?! Гитлер тебе дедушка! Уши! Дайте мне его уши! — воскликнул пенсионер, подвывая, совершенно как Макаренко в пятом акте знаменитой трагедии Вильяма Шекспира, и даже протянул перед собой руки, изображая готовность немедленно оборвать Стасику Левченко его довольно оттопыренные и красные уши.

В душе, конечно, Голландский понимал, что и пальцем не тронет пионера, но гнев, переполнявший его, требовал выхода, и он совершенно вошёл в роль, перепугав до чрезвычайности и Таню Петрушкину, и Португальского, не знавшего до сих пор за своим другом таких страстей.

Неизвестно, чем бы закончилась эта сцена, но в действие вмешалась сама природа.

Возможно, для усиления сходства с шекспировской пьесой с Запада подтянулась эта огромная, чёрная по бокам и лиловая с исподу грозовая туча, не замеченная вовремя нашими героями в пылу словесных баталий, а может быть, это было просто действие какого-то шального августовского антициклона, заранее предсказанное синоптиками в «Брюквинской правде».

Но вдруг стемнело, как вечером, и грянул гром, и засверкали молнии, и захлопали форточки и неприкрытые окна, и сорвало порывом ветра пелёнку с балкона квартиры 36, и тут же заколошматил по ещё сухому и пыльному тротуару страшный, почти тропический ливень с градом.

Первым, накрыв голову размокающей на глазах газетой, во второй подъезд влетел Максим Максимович. За ним следом, немного помахав ещё руками, устремился и арбатовский пенсионер, на ходу разевая рот в тёмных потоках воды и в сиреневых всполохах молний, отчего тут же приобрёл Марат Маратович чрезвычайное сходство с брюквинским сомом.

Таня и Стасик, поколебавшись и обменявшись жестами (слов не было слышно в сплошной грозовой канонаде), ринулись в первый подъезд, где немедленно взлетели на шестой этаж.

— Смотри, — сказала Таня, — выглянув в очередной раз на улицу из окна на лестничной клетке, чтобы удостовериться в том, что престарелый друг лягушки и покровитель кузнечиков не гонится за Стасиком, — это же Семёнова с Красицким возвращаются!

XXXVI

«На волосок от гибели». Ему всегда казалось смешным это выражение. Какой волосок? Однажды он, сражаясь против четверых, не смог отбиться, упал, был смят противниками, растерзанный и полуживой вернулся домой, месяц зализывал раны — и всё-таки не думал о гибели.

Сегодня всё было по-другому, по-настоящему. Тот самый волосок, над которым он всегда смеялся, наглядно представился ему, и на этом волоске висела жизнь. Его единственная жизнь.