Владислав Крапивин - Крик петуха Страница 15

По ночам они разговаривали. Про книжки, про Кристалл, про обнаруженную на Марсе цивилизацию иттов, про построение многопространственных континуумов, про старинных коллекционных солдатиков из олова. Про всякие свои дела и приключения в той жизни, когда они еще не знали друг друга. Витька рассказал даже про Люсю. О том, каким горьким было расставание с ней. Цезарь понял это без ревности. Одно дело девчонки, другое — мужская дружба.

Но расставание с Цезарем, когда прошла неделя, оказалось не менее печальным. Цезарь, отводя мокрые глаза, спросил тихо:

— А раньше чем зимой, тебе сюда никак нельзя?

Витьке не хватило духа сказать, что никак. Пробормотал «посмотрим».

И главное — не напишешь, не позвонишь. В другой-то мир, в другое пространство, которое вроде и рядом и которого в то же время будто и нет совсем…

Нет?

Он изводился в своем Ново-Томске сентябрь и половину октября, а сны с ощущением провала и падения были все чаще. И… ну, не дурак же он, Витька Мохов, понял в конце концов, что это такое. Так же, как понял год назад первую премудрость перехода через локальный барьер, потом через грань… Правда, тогда помогал отец, а сейчас…

А сейчас никто не поможет. Просто некому. Скицын рассчитал однажды, что прямой переход возможен теоретически. Даже вопреки принципу Мёбиус-вектора. Но расчет одно, а на самом деле… Однако снилось уже не раз, как это бывает.

«И ты, Витенька, знаешь, как это можно попробовать. И просто-напросто боишься».

Не неудачи он боялся, а, наоборот, — неистребимой жути, которая охватывает в межпространственном вакууме (значит, есть такой?). И все же… кто-то должен. Когда-то должен… Там Цезарь. И если получится, путь к нему будет занимать несколько секунд… Да, но каких секунд!.. И все равно…

А может, не так уж страшно? Зажмуриваешься, появляется в сознании тонкая зеленоватая нить, потом еще несколько — со светящимися узелками на перекрестьях. Их не видишь, а скорее чувствуешь. Потом возникает за светлым пятнышком одного узелка ощущение того места, куда ты стремишься. Например, путевая насыпь, покрытая красными листьями увядшей лебеды. Недалеко от таверны… Это очень близко. И в то же время чудовищно далеко в бесконечной глубине черной щели между неудержимо скользкими невидимыми плоскостями. И надо пересилить себя, зажать в себе ужас, шагнуть вниз, в падение…

… — Ай, Витка! Ты почему здесь? Почему голый?

Он сидел в лебеде у насыпи, в одних трусах, взмокший, со всхлипами в горле. Несколько минут назад у себя в Ново-Томске он, выключив будильник, делал зарядку, машинально махал руками, а мысли об этом жали все сильнее, сильнее. И, крикнув, он прыгнул на стул, а с него шагнул… в пустоту. Не во сне, по правде…

— Ой, Витка, что скажет Алексеич! — Кир подхватил его на руки.

Витька измученно улыбнулся:

— Получилось…

— Что получилось? Вот папа даст тебе «получилось»!

— А у вас тут еще тепло… Кир, а где Цезарь?

— Вот папа даст тебе Цезаря…

Парашютисты привыкают. Прыгуны с трамплина привыкают. Каскадеры, говорят, тоже привыкают к страху высоты и падения. А к этому привыкнуть было нельзя. Ужас был неотъемлемой частью, самим содержанием межпространственного вакуума. Бесконечные секунды, проведенные в нем, выкручивали душу тоскливым томлением… И все же не раз и не два решался Витька на такое. Осенью, зимой, весной… И потом все-таки казалось уже не так страшно…

А наградой были дни с Цезарем.

2

Конечно, Витька рассказал о прямом переходе Цезарю. И не просто так рассказал, а с надеждой: вдруг и Цезарь сумеет? Ведь он же все чувствует и понимает. Когда говорили о Кристалле, о Мёбиус-векторе, когда, развлекаясь, строили в глубине компьютерных стереоэкранов многомерные комбинации, Чек моментально схватывал Витькины идеи и тут же, смеясь, обгонял его и перестраивал по-своему — сложнее, веселее, интереснее. Что ему стоит постигнуть хитрости координационной сетки и межпространственных соединений? Только бы он решился…

Но Цезарь сказал:

— Извини, но, видимо, для меня это исключено… — Печально так сказал, со смущением, но откровенно. И признался, что с младенчества боится высоты и «всякого такого». — Один раз папа сунул меня в антиграв. Камера такая, тренажер невесомости у них в летном учебном центре. На минутку сунул, чтобы я чуть-чуть попробовал… Меня еле откачали… А здесь, при переходе, все это в сто раз сильнее. Я ведь понимаю. То есть предчувствую… Я бывал уже близко к этому. Ну, почти как на краю обрыва. Но шагнуть не смогу…

Витька неловко кивнул. Цезарь не заметил этого в темноте. Они разговаривали ночью, все на том же топчане в узкой тесной комнате. Сидели рядом, привалившись к стене и обняв колени. Не дождавшись ответа, Цезарь сообщил, словно покоряясь неизбежному:

— Видимо, никуда не деться от того, что я большой трус…

— Ты?!

— Конечно… Мы ведь и познакомились поэтому. Я боялся в темноте, помнишь?.. Но тогда я просто нервничал: мама и папа уехали, я тревожился за них… А бывало и такое, когда я совершенно отчаянно трясся за себя.

— Врешь ты все, — убежденно сказал Витька. Он уже многое знал о жизни Цезаря. — То есть, может быть, ты и трясся, но все равно делал, что надо.

— К сожалению, не всегда. В тот раз, в машине, когда Корнелий выпрыгнул на дорогу и стал стрелять по уланам, я знал, что нельзя оставлять его одного. А вместо того, чтобы прыгнуть за ним, сжался… как перепуганный дезертир.

— Ты дурак! Ну зачем бы ты прыгнул? Какой был бы прок?

— Да, я сейчас это понимаю. Но тогда-то я был уверен, что прыгнуть необходимо. И не смог. Скорчился в машине.

— Ну и… любой бы скорчился… — проворчал Витька. — Ну, не любой, но многие… Я бы точно… Когда в тебя палят очередями… Чек, а почему родители оказались в Лебене?

— Их туда в институт привезли и стали выпытывать, почему у меня пропал индекс. А они откуда знают? Если у меня такое биополе: погладил рукой — и нет индекса… Ты ведь тоже снял индекс Корнелию. Только ты шариком, а я себе — ладошкой. Провел нечаянно…

— Я Корнелию тоже нечаянно. Руку залечивал, вот и получилось так… А ты у многих снимал индексы?

— Вовсе нет! Первый раз у себя, потом у Рибалтера, у папы и мамы, когда бежали из Лебена… И еще у нескольких людей здесь в таверне. Я их не знаю… За ними следили, я и снял. Папа разрешил…

— Чек… А что, без разрешения папы это нельзя? — очень осторожно, чтобы Цезарь, упаси Господи, не заподозрил насмешки, спросил Витька.

— Сейчас-то, наверно, уже можно… Папа сказал: чем скорее развалится эта машинная демократия, тем лучше. Она вся на том и держится, что у людей индексы… Но ведь нельзя снимать у тех, кто не хочет. А ходить и спрашивать не будешь…

— Цезарь! А если…

То, что они сделали, им самим потом казалось сумасшествием. Но это именно потом, когда подумали как следует… А сперва они дома у Цезаря отстукали на принтере сотню листовок:

«Граждане Реттерберга!

Запомните!

Все, кто посещает Верхний парк,

могут лишиться индекса.

Там особое излучение. Это правда!

Те, кто идет смотреть театр

в Верхнем парке, — знайте:

вы можете вернуться домой

безындексным человеком.

Если идете, помните:

вы сами решились на это!»

И расклеили в разных кварталах и у парка.

Таким образом они успокоили свою совесть.

Верхний парк над рекой — старый, неухоженный — не был многолюдным. Главным образом туда ходили любители Театра Неожиданностей. Театр считался запрещенным, и все-таки люди собирались почти каждый вечер. Даже в ту зябкую ноябрьскую пору.

К открытой эстраде вело несколько запутанных и скользких тропинок — с лесенками, с мостиками через канавы. Одна канава — с крутыми, заросшими бурой травой стенками, с палыми листьями на дне — была очень глубокая. Витьке по макушку. Он и Цезарь в сумерках, когда к театру собирались зрители, сидели в канаве и время от времени жалобно просили:

— Дяденька, помогите вылезти…

— Как вас туда занесло, сорванцы?

— Мы часы уронили. Спрыгнули, а выбраться не можем…

«Дяденька» протягивал руки, причем кисти, как правило, вылезали из обшлагов. Цезарь хватал спасателя за левое запястье горячей излучающей ладошкой. Нескольких мгновений было достаточно. Добрый прохожий шагал дальше, еще не подозревая, что пополнил число безындексных граждан Вест-Федерации.

Интересно, что число посетителей парка не убавилось и не прибавилось. Скорее всего, никто не принял листовки всерьез. Но Цезарь и Витька убедили друг друга, что раз идут — значит, хотят избавиться от индекса. Или, по крайней мере, не боятся этого.

Два вечера их диверсионная работа шла как по маслу. На третий день Витьке и Цезарю захотелось новенького. Они пошли по заваленным листьями, плохо освещенным аллеям. Витька держал на мизинце светящийся шарик. Цезарь звонко покрикивал:

— Господа! Кому снять индекс? Всего пять грошей! Дело нескольких секунд!