Владислав Крапивин - Рассекающий пенные гребни Страница 16

– Этот Старотополь ого-го где… – со всхлипом вздохнул “Сурепкин”.

– Ну и что? У нас же тоже есть такая церковь, особенная. “Никола-на-Цепях”. В ней образ Николая Угодника с корабля “Святой Николай”. Корабль сгорел во время Первой осады, а икону спасли…

– К ней тоже надо ставить кораблик? Ох, жалко, я тот не взял. Но можно ведь другой, да?

– Там вообще не надо кораблика. И даже в церковь заходить не обязательно, тем более, что она обычно закрыта… – Оська говорил быстро, потому что чувствовал: желтый мальчишка буквально наливается надеждой. – Нужно только постоять у двери и подержаться за ручку. Там такие вот ручки, медные, старинные… И шепотом сказать желание… И не надо потом голодать и молчать, как в Старотополе, не обязательно это…

– Как-то слишком уж просто… – недоверчиво выдохнул “Сурепкин”.

– Не просто… – Оська поежился. – К церкви-то еще попасть надо. А она над бухтой, где Саламитские скалы. Там стометровый обрыв, и она как раз посреди обрыва, на площадке. А к площадке сверху цепи тянутся. И вот… надо по такой цепи.

– А другого пути, что ли, нет? – помолчав, прошептал “Сурепкин”.

– Есть, конечно. Только тогда желание не сбудется… Да про это все пацаны знают, хоть кого спроси…

– И они всегда исполняются… желания?

– Наверно, да. Мое, по крайней мере, исполнилось.

– Ух ты… А это здорово страшно спускаться по цепи? – “Сурепкин” не скрывал, что ему – страшно.

Оська вспомнил, подумал. Поежился опять.

– Ну… так. Средне…

– Значит, у тебя было большое желание? Раз ты полез…

– Было… Отцовское судно арестовали в Аргентине. За какие-то долги пароходства. Отец был старший помощник на этом теплоходе, на “Соловьевске”. Их задержали в Росарио-де-Санта-Фе, это порт на реке Парана, а мы сидим тут и ничего не знаем. Оказалось потом, что полиция там опечатала рацию и весь экипаж арестовала… Мама в слезах, Анка… ну, это наша родственница, она тоже. Ревут, когда вдвоем. А меня увидят – и улыбаются: “Ничего, ничего, не бойся, скоро все будет хорошо”. А чего уж там хорошего… – Оська снова зябко повел плечами. – Нету ничего хуже на свете, когда неизвестность… Ну, я пошел на обрыв… И полез…

– А желание? – нетерпеливо сказал “Сурепкин”.

– Пришел домой, ржавчину смыл, а мама говорит: “У нас радость, радиограмма от папы!”

– Значит, все хорошо?

– Ну… да. То есть их еще не отпустили, только капитан прилетел, чтобы здесь дела с долгами улаживать, а папа там остался за него. Но теперь-то у них на “Соловьевске” все в порядке, продукты есть, тюрьма больше не грозит. А то ведь сперва всех в тюрьму посадили, говорят: ”Есть сведения, что везете наркотики”. Потом оказалось, что это просто для испуга. Наш консул вмешался, всех вернули на судно…

Оська, рассказывая, все еще сидел на корточках. А желтый мальчишка уже стоял над ним – с высохшим лицом, танцующий от нетерпения.

– Пойдем! Покажешь, где эта церковь!.. Или надо обязательно до восхода?

– Да хоть когда можно. Только…

– Пойдем! – И он признался с неожиданным жаром: – Я понимаю, я не зря тебя встретил!

– Значит… очень большое желание? – неловко сказал Оська.

– Да! Не меньше, чем твое… Если хочешь, я расскажу!

Оська хотел. Но вспомнил еще одну примету.

– Сейчас не надо. Про желание лучше никому не говорить, пока не спустишься по Цепи.

– А далеко эта церковь?

– Если есть деньги, можно на автобусе. Минут двадцать.

– У меня есть!

Оська вручил пистолет встречному, обалдевшему от радости первокласснику.

– Держи! На память о чайных клиперах!

И они с “Сурепкиным” зашагали из парка.

2

На автобусе, что ходит от центра вокруг Большой бухты в Каменку, доехали до остановки “Гора Артура”. На самом деле гора была еще далеко, а здесь тянулась улица Матросских вдов – старая, односторонняя, с побеленными домиками среди кривых акаций.

От дороги до обрыва было шагов двести. Между улицей и обрывом лежал обширный пустырь. Кое-где торчали остатки бетонных дотов. Пространство сплошь покрывала уже высохшая до серости трава-мартынка. Высокая и твердая.

– Поищем тропинку? Или напрямик?

– Напрямик, – нервно сказал “Сурепкин”.

Затрещали ломкие стебли. Шипастые шарики хватались за штаны, за подолы рубашек, оставляли на коже белые царапины. “Сурепкин” иногда тихо ойкал, поджимал и почесывал ноги. Сразу видно, непривычный.

В мартынке шипел ветер. Не сильный, но какой-то неуютный.

В автобусной толчее Оська и “Сурепкин” молчали, а теперь молчать было неловко.

– Меня зовут Оська…

– Полное имя, значит, Осип, да?

– Нет. Оскар.

– Ух ты, – почему-то удивился “Сурепкин”. – А меня: Норик…

Странное было имя. Но Оське понравилось. Сразу. И он после этого никогда уже не думал о желтом мальчике: “Сурепкин”.

– А как полное?

– Не догадаешься?

– Не-а…

– Никто никогда не может догадаться. Полное имя – Норд… Отец захотел, чтобы так назвали. Он был геолог и весь такой… северный герой. И всегда у него на уме Нансен да Амундсен. Да Роберт Скотт… Ну и хотел, чтобы я был такой же. А я вот…

– Чего… вот? – Оська сбоку неловко глянул на Норика.

– Отец сказал один раз: “Какой человек может получиться из мальчишки, если он боится взять в руки безобидного ужа”…

– Подумаешь! – Оська сразу невзлюбил “героического” папашу. – Во-первых, любой мальчишка уже человек. А во-вторых, каждый человек чего-нибудь боится. Петр Первый боялся тараканов, это все знают… А я например… темноты боюсь, если дома один. И что теперь? Не жить на свете, что ли?

– Ну, я что-то похожее и ответил… А кроме того, я в герои не собираюсь. Раз такой дохлятик. Снаружи и внутри.

– Никакой ты не дохлятик. Нормальный, – насупленно сказал Оська.

– Ты же не знаешь… Да ладно! Лишь бы спуститься…

А Оська жалел уже, что ввязался в это дело.

“Зачем ты сболтнул про Цепь? – спросил он себя беспощадно. – Хотел показать, какой ты отважный?”

“Да вовсе же нет! Правда же помочь хотел, вот и все! Раз он плакал…”

“А если вместо помощи… наоборот?”

У самого обрыва среди мартынки виднелись две бетонные площадки – шагах в двадцати друг от друга. На каждой лежал громадный каменный полуцилиндр. Словно два обломка черной великанской колонны положили на бок и наполовину утопили в бетоне. От площадки до круглого верха было выше головы. Через эти полуцилиндры, как через барабаны брашпилей, были перекинуты якорные цепи. Тоже могучие, видимо, от крейсеров или старых линкоров. Каждое “колечко” цепи – с большой калач, какие продаются в булочной на Катерном спуске.

Один конец каждой цепи был впаян в бетон (и, наверно, закреплен глубоко под площадкой). Второй спускался к кромке обрыва и, коснувшись ее, уходил вниз.

Оська вспрыгнул на площадку, Норик за ним. Он все потирал исцарапанные ноги.

– Возьмись за цепь, – велел Оська, – а то свалишься от непривычки.

Норик послушно вцепился в якорное звено. Нагнулся, глянул под обрыв.

– О-о-о… – вырвалось у него. Он даже не попытался скрыть испуг. Оглянулся на Оську – рот округлен, глаза тоже круглые.

Саламитские скалы нависают над оконечностью Большой бухты желто-серыми сплошными обрывами. За многие века их толща была источена людьми, как старая причальная свая морскими червями торедо. Там и древние убежища, и средневековый пещерный монастырь, и катакомбы всякие, и бункеры, и цеха подземных (вернее, подкаменных) заводов. И капониры старых береговых батарей. Во времена Второй Мировой были там и обширные склады боеприпасов. Когда пришлось отступать, моряки склады подорвали.

От взрыва гигантские глыбы известняка ухнули вниз. На свежих изломах камень был белый, как сахар. Обломки завалили под обрывом рельсовые пути. Потом пришлось пробивать через завалы новые коридоры и туннели.

На месте обрушенных пластов открылись пещеры, штольни и монастырские кельи.

Когда врагов вышибли из Города и скинули с обрывов в море, в одной келье морские пехотинцы нашли потемневшую икону. Образ Николая Чудотворца, покровителя моряков. Из надписи на обороте доски узнали, что этот образ попал в монастырь со сгоревшего в прошлом веке фрегата “Святой Николай”. Уцелел он тогда в пожаре, сохранился в те годы, когда красные власти разрушали монастыри, не пострадал в пустой пещерной молельне и в момент страшного взрыва.

Матросы взяли икону с собой, берегли до конца войны. Прятали от командиров, потому что вера в Бога и святых была в ту пору под запретом. Впрочем, командиры были всякие: многие знали и молчали. И сами украдкой шептали молитвы матросскому защитнику.