Владислав Крапивин - Сказки о рыбаках и рыбках Страница 17

Резервную офицерскую роту поместили в нагретом пустом ангаре — почти без воды и совсем без еды. Так прошел день, а в темноте ангар кто-то попытался атаковать. Очереди гулкими отбойными молотками ударили по гофрированному железу стен. И люди в ответ лупили наугад, в ночь, из автоматов и старого “ручника”, высунув стволы в щели между металлическими листами. Стояла вонь от пороха, разогретой ружейной смазки и горячей стали…

Утром повезли их в Саид-Хар. Открытый грузовик, в котором ехал Валентин, шел впереди. Под колесом что-то рвануло, кузов упруго вздыбился. Валентина кинуло на кремнистую обочину. Он упал на сгиб левой руки и, кажется, порвал связки.

Никаких врачей, конечно, с ними не было. Эдик Авербах — похожий на сердитого подростка актер ТЮЗа — дал Валентину моток бинта, помог наложить шину из отколотой от кузова щепки. Все лаялись и хмуро сочувствовали. Оказалось, никто, кроме подпоручика Волынова, не пострадал…

В Саид-Харе были знойные улочки с каменными заборами и глухими домами под выцветшей черепицей. У Валентина осталась в памяти меловая пыль, которую выбивали из камней редкие пули. А еще — колючки в щелях между плитами и сломанный пирамидальный тополь во дворе одноэтажной школы, где разместили роту. Никто ничего не знал, никто ничего не обещал, кругом было пусто, но изредка откуда-то постреливали. К отхожему месту в глубине двора приходилось бегать пригибаясь.

В середине дня полуголый, одуревший от зноя и безысходности обозный солдатик привез на транспортере термосы с дымно-подгорелой овсянкой и чаем, про который дружно решили, что это теплая верблюжья моча. После обеда опять ждали непонятно чего, маясь от неизвестности.

И была на душе тоска. Смешанная с надоедливой болью в забинтованной руке и запахом разогретых кирзовых сапог и ботинок, пропитавшим всю школу.

Вечером наконец сказали, что рота выполнила свою боевую задачу и завтра их повезут по домам. Позднее стало известно, что в тех местах, откуда взяли резервистов, бурно вскипели женские митинги и забастовки: “Верните мужей и сыновей, попавших ни за что ни про что в чужую мясорубку!” (Валентина говорила потом, что и она ходила на митинг. С плакатом!)

Вывозить должны были на рассвете. А в полночь пришел откуда-то Эдик Авербах. Озабоченно сказал дремлющим вповалку “служивым”:

— Там один майор появился, ищет добровольцев. На телестанции сволочи из какого-то “Черного барса” взяли заложников, грозят порешить. Требуют два танка, чтобы уйти за кордон. Генералы танков не дают, а “спецы” куда-то сгинули…

Несколько голосов наперебой сказали, что пусть майор, “черные барсы”, генералы, заложники и “спецы” все вместе идут туда-то и туда-то…

— Но ведь правда же угрохают людей, — напряженно и будто стесняясь, объяснил Эдик. — Там трое мужиков и мальчик, сын приезжего журналиста.

Кто-то буркнул, что “все мы приезжие”, а Эдик неловко топтался у классной доски с полустертой арабской вязью и неумело держал за ствол свой “Б-1” будто палку. Он сам был как мальчишка — низенький и тощий, с ребячьей стрижкой, в зеленых шортах, пятнистой безрукавке, мятой егерской кепчонке козырьком назад и “гражданских” кроссовках.

Несколько человек, нехорошо поминая Генштаб, судьбу и белый свет, поднялись и взяли автоматы. Валентин попросил у бородатого соседа диск от “ручника”, чтобы приткнуть в автомату вместо рожка.

— Куда ты с побитой-то клешней? — сказал сосед и ругнулся. Днем его укусила какая-то сколопендра, и он маялся с опухшей ногой.

— Да хрен с ней, с клешней. Как-нибудь с локтя… — И, вспомнив почему-то приезжего вундеркинда Андрюшку из “Грустных гномов”, Валентин пошел за Эдиком…

У телестанции стало известно, что добровольцы уже не нужны: возникшие с подкреплением “спецы” с ходу взяли укрепленное здание, положили дюжину террористов, освободили заложников и тут же отвезли на аэродром.

От нечего делать Валентин и еще двое “служивых” побрели по станции. В комнатах и холлах были побиты окна, катались под ногами гильзы. Свисал со стены буро-оранжевый флаг с рогатым черным полумесяцем… Их догнал Эдик Авербах.

— Ребята, пошли. Поглядите, какой спектакль эти гады устраивали…

В небольшой, но высокой студии пахло жженым пластиком и валялись опрокинутые телекамеры. Горело несколько софитов. А на фоне размалеванного, как в сельском клубе, задника с цветущими деревьями, зелеными горами и густо-синим небом белели четыре петли. Из толстой капроновой веревки. Аккуратные, овальные, с похожими на детские кулачки узлами. Они спускались с высоты, с темной арматуры и висели метрах в двух от пола. Кроме одной. Та, третья по счету, — на полметра ниже. Под петлями стояла длинная низкая скамейка…

У Валентина колюче, будто от воткнутой сапожной иглы, заболело сердце.

Эдик стоял рядом, стукая по ноге, как дубинкой, опущенным автоматом, и тоже смотрел на петли. Потом шепотом сказал:

— Они трижды устраивали “репетицию”. И давали в эфир… Выведут, поставят на скамью, наденут петлю, а диктор ихний вещает в микрофон: “Если не выполните наши условия, будет так…” И толкали скамейку. Не совсем, а для испуга…

— Откуда знаешь? — сумрачно спросил Валентин. Кроме сердца, болела рука и очень тяжело было держать на локтевом сгибе снаряженный диском “Б-1”.

— Они, гады, все это на пленку записали, майор видел на мониторе… Говорит, заложники держались ничего, спокойно. И даже мальчик… Только под петлей начинал плакать. Сперва тихонько, а потом взахлеб. Каждый раз…

— Заткнись, Эдик, пожалуйста… — выдавил Валентин.

Петли были очень белые на темно-синем фоне. Словно строчка из четырех нолей на громадном дисплее, только третий ноль сбился, потому что барахлил регулятор строк…

Те, кто удерживали заложников и не успели уйти, лежали теперь в соседней комнате. Пожилые бородачи в полосатых, как матрасы, халатах и молодые ребята студенческого вида. Словно спали, свалившись кто где. И два мальчика. Один, лет четырнадцати, лежал ничком, приткнув голову к локтю бородача. А другой, совсем пацаненок — смуглый, с аккуратной школьной стрижкой — на спине. В мятых подвернутых брючатах, с марлевой нашлепкой на окровавленной щиколотке, в грязной белой рубашонке. Она была расстегнута, и четыре круглые дырки — черные, без крови — шли, как по линейке, через грудь — от остренькой ключицы до нижнего ребра. Руки, ладонями вверх, лежали вдоль тела. Подняв треугольный подбородок и приоткрыв пухлый рот, мальчик почти живым спокойным взглядом смотрел в потолок. Словно черные дырки в груди были не его…

Сквозь навалившееся безвоздушное пространство, спотыкаясь и едва не падая, Валентин вышел на улицу. Звенело в голове, бритвенно резала сознание боль. И яркие звезды в черноте тоже были болью. И сухой треск ночных сверчков. Потом в этот нестерпимый звон вошли похожие на булькающий кашель звуки. Валентин с трудом оглянулся. Желтый свет падал из окна. Смяв козырек егерской кепки, прислонился лбом к стволу чинары майор. Тот, что привел сюда добровольцев. Сперва показалось, что его тошнит. Но почти сразу Валентин понял, что майор плачет навзрыд. Выталкивает из горла вместе с рыданиями самые черные ругательства и колотит по дереву кулаками…

Дома Валентин с неделю сидел взаперти, пил стаканами дешевый импортный ром, чтобы забыть Саид-Хар. Потом крепко ударило по сердцу. Прибежавшая Валентина и вызванный ею знакомый врач долго приводили его в сознание. Но в больницу он не поехал…

Он узнал, что Валентина снова сделала аборт, и не стал орать на нее и прогонять, как в первый раз. Потому что зачем дети, если в мире нет для них пощады?

Полгода он совсем не работал, ни с кем не встречался, только с Сашкой иногда. Ему выплакал за бутылкой всю боль, весь кошмар, но легче не стало.

— Ты как-то все же давай… разгибайся, — говорил Сашка, вертя в пальцах невыпитый стакан. — И главное, руку лечи.

Руку Валентин сперва лечил. И у знаменитого хирурга, и у не менее знаменитого экстрасенса. Но три пальца — средний, безымянный и мизинец — так и не сгибались. Да и кисть не очень слушалась. Валентин бросил ходить к медикам и отказался от операции. В конце концов, левая рука-то. И вообще — наплевать на все!

В “Репейнике” он показывался редко, не мог видеть ребятишек. Все казалось, что они глядят на него через овал капроновой петли. И в каждом смуглом и темноволосом пацаненке виделся тот, лежащий навзничь. Как он смотрел в потолок. Будто в спокойное звездное небо…

Наконец Валентин совершил над собой жестокое усилие. Чтобы все случившееся “вынести за скобки”, он сделал тушью рисунок “Заложники”. Как трое мужчин и тоненький мальчонка стоят под белыми петлями на темном фоне из размытых теней, в которых угадываются фигуры автоматчиков. Разослал по редакциям. Напечатали рисунок две “неформальные” малотиражные газетки. В остальных отвечали: “Сделано, конечно, сильно… только вы же понимаете… сейчас и так все обострено…”