Вениамин Кисилевский - Седьмой канал Страница 17

А дядя Гарик ему в ответ скорчил такую же гримасу, какую себе в зеркало делал.

Папа был прав, когда опасался, что поймать такси будет трудно. Пытались останавливать не только такси, а вообще все проходящие мимо машины, но ни одна не притормозила. Глеб заметил, что дядя Гарик тоже начинает нервничать. То есть вел он себя как обычно, но стал посматривать на часы. Неужели опоздает? Не попадет в свое министерство и не решит вопрос, который не может решить никто другой. И опять Глеб вспомнил слова дяди Гарика о том, что Лог, хоть и не появился на экране, может по-прежнему держать с ним связь. А что, если попробовать? Увидел приближающиеся синие «Жигули», сделал шаг вперед, поднял руку и тихо проговорил:

— Лог!

Папа сразу же потянул его за рубашку и только хотел сказать, чтобы близко не подходил к дороге и не смешил людей, как «Жигули» замедлили ход и остановились. Из окна высовывает голову улыбающийся парень в очках и говорит папе:

— Садитесь, Валентин Евгеньевич, подвезу! — Видит, что папа непонимающе морщит лоб, и продолжает: — Не помните меня? Моя фамилия Дубинин, вы мне в прошлом году аппендицит вырезали.

Так благополучно и закончилась история с отъездом дяди Гарика. Правда, не все гладко и потом было. И очередь у кассы уговаривали, что поезд вот-вот отправляется и нужно билет отметить, и мчались потом от касс на перрон со всех ног. Хорошо еще, что поезд на первом пути стоял, не надо было через переходной мост бежать. Дядя Гарик в вагон вскочил, когда уже зеленый свет дали.

Глеб с папой долго, пока видно было, махали ему руками, и дядя Гарик им тоже махал. И не уходили до тех пор, пока не скрылся за поворотом последний вагон. А когда он исчез, стало Глебу очень грустно. Потому что всегда грустно, когда уезжает хороший человек. Глеб посмотрел на папу и увидел, что лицо у него тоже пасмурное, будто зуб разболелся.

— Ты очень расстроился, что дядя Гарик уехал? — спрашивает Глеб.

— Конечно, — отвечает папа и вздыхает. — Но и, кроме дяди Гарика, хватает причин, чтобы расстроиться.

— Из-за меня?

— И из-за тебя тоже, — улыбнулся папа и растрепал ему волосы.

— А еще из-за чего?

— А еще, понимаешь, парень у меня в отделении очень тяжелый лежит.

— Которого вы с дядей Гариком оперировали, с ожогом пищевода?

— Слушай, — удивился папа, — ты, по-моему, в курсе дел больше, чем я. Мы с тобой знаешь, что сейчас сделаем? Возьмем машину и поедем посмотрим, как он там. Что-то неспокойно у меня на сердце.

Папина больница недалеко от вокзала. А хирургическое отделение, где он работает, — на втором этаже. Глеб знает, потому что бывал уже здесь с мамой. На третьем и четвертом тоже больные лежат, но там другие врачи и заведующие другие.

Папин кабинет в конце длинного коридора, и они довольно долго шли по этому коридору мимо больных, которые здесь сидели или ходили. Глебу не то чтобы страшно стало, когда он смотрел на них, — в больничных пижамах, перевязанные, некоторые с костылями, — а как-то не по себе. Но в первую очередь, конечно, жалко. Жалко, потому что лежат они в больнице в такой хороший, теплый вечер, потому что им больно и, самое главное, никого здесь у них нет. А еще Глеб увидел, с каким уважением относятся больные к папе. Все, когда они с папой проходили мимо, вставали (один даже с костылями, хоть и трудно ему было), говорили «добрый вечер» и обязательно кланялись. Но не так кланялись, как показывают в кинофильмах о старых временах, а так, что сразу видно — уважают они папу. И папа, немного не такой, как дома, — уверенный, подтянутый, — тоже кланялся в ответ, останавливался, спрашивал о самочувствии.

В папином кабинете Глеб никогда раньше не был и рассматривал сейчас все с большим любопытством. Особенно его заинтересовали большие фотографии на стене. Их было много, десять штук, и повешены плотно одна к другой, в одинаковых металлических рамочках. На фотографиях — одни мужчины, почти все с усами и бородами, со строгими, немного грустными глазами. Наверное, какие-нибудь знаменитые врачи.

Папа повесил в шкаф пиджак, надел вместо него белый халат, а на голову белый колпак и говорит Глебу:

— Ты, сынок, здесь посиди, подожди меня. Только никуда не выходи, слышишь? Если скучно станет, посмотри журналы. Я постараюсь недолго. — И вышел, а дверь открытой оставил. Глеб так и не понял — по забывчивости или специально.

Оставшись один, Глеб сначала походил по кабинету, во все углы заглянул, потом принялся смотреть в окно, выходящее в больничный двор. Папа все не шёл. Тогда он взял сшитые вместе журналы «Здоровье», лежащие на полке, сел на диван и начал рассматривать картинки. Полистал журнал, который сверху, и вдруг почувствовал, что кто-то на него смотрит. Поднял глаза — а в коридоре напротив открытых дверей стоит маленькая, едва ли старше пяти лет, девочка.

— Ты зачем сюда вошел? — спрашивает девочка. — Ты новенький? Доктор увидит — ругать тебя будет.

— Не будет, — улыбнулся Глеб. Не словам ее улыбнулся, а потому что девочка очень смешная была. Крепенькая такая, тугощекая, глаза темные, блестящие, как спелые вишни, а над ними бровки в одну линию строго сдвинуты.

— Ты из какой палаты? — продолжает допрос девочка. — Как твоя фамилия?

Конечно, не следовало девчонке морочить голову, надо было оказать ей сразу, кто он и что здесь делает. Он бы так и поступил, если бы она, совсем еще маленькая, не говорила голосом Натальи Викторовны, когда та сердится. Глебу вдруг захотелось сказать что-нибудь такое, ну совсем уже такое, чтобы девчушка сразу свои учительские манеры растеряла. Встал с дивана, заложил руки за спину, прошелся взад-вперед по кабинету, потом останавливается перед ней и строго, по-взрослому говорит:

— Я не из палаты. Я ваш новый врач. У меня ученая ступень. Приехал из Москвы, из министерства.

Думал, что девчонка сразу рассмеется, но та от удивления только рот раскрыла, и глаза у нее круглыми стали.

— Из к-какой Москвы?

— Вы что, Москву не знаете? — Он специально с ней на «вы» заговорил, как папа с больными. Чтобы солиднее было. — Москва — столица нашей Родины, там все медицинские министерства.

Наверное, из-за этого «вы» девочка совсем растерялась. Поверить, конечно, не поверила, но на всякий случай тоже на «вы» заговорила:

— И вовсе вы не врач!

— Вот начну вас оперировать, тогда узнаете, врач я или не врач! — стоит на своем Глеб.

— А меня уже оперировали, вот! Мне завтра швы снимать будут!

Глеб не понял, о каких швах она говорит и как можно их снимать, но виду не подал.

— Мы еще посмотрим, надо их снимать или не надо!

Эх, жалко, очков у него нет! Сейчас бы в самый раз снять очки, протереть стекла, снова надеть их и покашлять. Пришлось только покашлять, так, без очков.

— Вот видите, вовсе вы не врач, — развела немного бровки девочка, — вы больной, у вас кашель. Вам надо горчичники поставить, а еще лучше банки.

— Это я от своей ученой ступени кашляю, — говорит Глеб. — Не нужны мне никакие банки.

— Врач не может быть таким маленьким!

— Нет может! Я знаю одного доктора, так он ростом почти такой, как я. Только с усами.

— А почему же у вас усов нет?

— Потому что… потому что я их сбрил! В нашем медицинском министерстве не разрешают с усами ходить. Кто с усами и без сменной обуви — сразу выгоняют!

— А если вы врач, почему же тогда без халата?

— Сейчас придет мой заместитель, доктор Зайцев, и принесет. Я его как раз послал за халатом.

Может быть, глаза у нее расширились бы еще больше, но больше было просто невозможно.

— Какой доктор Зайцев? Валентин Евгеньевич?

— Да! Валентин Евгеньевич!

— Ваш заместитель???

— А то чей же? Конечно, мой.

— Врун ты, а не врач! — закончила разговор девочка. — Вот скажу Валентину Евгеньевичу, как ты про него говорил, он тебе задаст! — И убежала.

Глеб, оставшись один, сначала похихикал немного, а потом пожалел, что девочка ушла. Очень интересно было с ней разговаривать. И еще ему понравилось, как она возмутилась, когда он папу своим заместителем назвал. Может быть, зря этот спектакль устроил? Все-таки она в больнице лежит, операцию ей делали. А завтра швы снимать будут. Пойти поискать ее? Правда, папа не велел выходить из кабинета. Но девочка вернулась, сама — выставляет из-за двери свою круглую рожицу и спрашивает:

— Что же тебе халат не несут? — И улыбается хитро.

И Глебу вдруг очень захотелось сделать ей что-нибудь хорошее — чтобы девчушка обрадовалась, засмеялась, чтобы забыла про свои швы. Она, наверное, пока в больницу не попала, любила посмеяться. У нее такие щеки яблочками — словно специально для смеха. Но что он может для нее хорошего сделать?.. И тут же сообразил. Вынимает из кармана пеструю шапочку с длинным козырьком, которая была сначала Димина, а потом его, и говорит: