Кирилл Кащеев - Магия без правил Страница 2

– Умываться-то будете али как, панночка? – плюхая перед ней таз, спросила девка.

Вода в кувшине, конечно же, не подогрета. Умываться холодной водой в выстывшей за ночь комнате – ужас какой! Но если отправить мерзавку за теплой… Девка пойдет и пропадет надолго, вынуждая свою неумытую и непричесанную хозяйку разыскивать себя на поварне, выставляясь на посмешище дворне и ранним гостям. Нет уж, довольно она опозорилась, вступая с горничной в пререкания насчет дров! Она решительно сложила ладони ковшиком.

Ледяная струя брызнула на и без того зазябшие пальцы, превращая умывание в пытку.

По привычке внимательно приглядывая, что подлая девка делает с ее платьем, она начала одеваться. Было, было уж, пыталась негодяйка: то чулки вкось наденет, то волосы уложит так, что панночка напоминала встрепанную со сна прислугу. Хорошо, что мама́ всегда воспитывала свою дочь в строгости – как же сердила ее тогда эта строгость и как пригодилась она теперь! – и она умела сама не только одеться, но даже и причесываться, накручивая завитки локонов на раскаленный докрасна прут. Хотя видит Бог, какая же это мука – самой застегивать платье на спине!

Сунув ноги в туфельки, она внимательно оглядела себя в высоком зеркале. Давеча кто-то сказал, что траур необыкновенно идет к ее светлым волосам. Право же, она этого не замечала, но снимать траур не хотела. Черные одежды служили хоть какой-то защитой. Когда их придется снять, спасения уж не будет.

Она накинула шаль, но шерсть не грела, холод слишком глубоко поселился внутри. Чашка чая была бы сейчас блаженством. Кухарка, наверное, ставит самовар, а быть может, и калачи из печи вышли. Кухарка – баба добрая, не откажет она в чае с калачом своей панночке, особливо ежели пани экономка, не одобряющая такого панибратства с прислугой, еще из своей комнаты не спустилась.

Она подобрала юбки и заторопилась вниз по ступенькам. К высокому парадному портрету над мраморной лестницей, у которого всегда останавливалась. К портрету, где все еще живы, еще вместе. Папа́ в полковничьем мундире. Мама́ в бальном платье…

О Боже Всевышний! На ступенях, запрокинув голову, разглядывая висящий на стене портрет, стояла тоненькая бледная черноволосая барышня в странной бесформенной рясе! Та самая! Из кошмара!

Сердце забилось так неистово, что казалось, сейчас вырвется из груди.

Черноволосая оторвала взгляд от портрета и обернулась. Ее глаза вспыхнули, словно два зеленых фонаря мигнули в полумраке лестницы. Улыбнулась, радостно и с облегчением, как улыбаются другу, которого уж и не чаяли застать в живых. Уголки бескровных губ приподнялись… Обнажая тонкие, нечеловечески длинные и наверняка, как шилья, острые клыки.

Нет, она не завизжала! Она не опозорила памяти мама́, строгим наставлением, а порой – чего греха таить! – и розгой внушавшей дочери, что в счастье и несчастье, равно как в беде иль опасности, девице хорошего рода всегда следует помнить о приличиях! А с дикими воплями, путаясь в юбках, броситься бежать было бы сугубо неприлично. Хотя и весьма желанно…

А черноволосая еще и призывно протянула к ней бледную до прозрачности руку! Поставила на ступеньку босую ногу, собираясь шагнуть навстречу… А ногти-то, Господи Всевышний, ногти-то на ногах! Страшнее клыков! Ярко-красные и поблескивают!

Она почувствовала, что если черноволосая сделает еще хоть шаг – выучки мама́ не хватит! Она заверещит, будто кухонная девка, обнаружившая мышь в горшке!

Внизу хлопнула дверь поварни. Взвился прозрачный штандарт пара, зашлепали шаги… На лестнице явилась кухонная девка, с натугой волочащая на вытянутых руках дымящийся самовар.

– Утро добже нашей панночке! – чуть не впечатавшись лбом в надраенную раскаленную медь самовара, девка отвесила торопливый поклон. – Цо то панночка така бледне́нька?

На ступеньках под портретом никого не было.

Но ведь только что…

Цепляясь слабыми пальцами за резные перила, она смогла лишь сделать слабый жест – мол, ступай! Девка кинула на нее любопытный взор и, мотнув косой, унеслась к столовой. Облако самоварного пара неторопливо расползалось.

Нервно комкая концы шали, она опасливо оглядела лестницу. Никого. Совсем никого. Лишь снизу слышатся привычные голоса.

Боже, уж не теряет ли она рассудок? Она укоризненно поглядела на портрет. Привычные боль и обида поднялись в душе. Как могли родители уйти и оставить ее одну? Ведь им было так хорошо втроем! Как они могли оставить ее… со всем этим? Мало, что ей видения являться стали, так и пани экономка уж на ногах – раз самовар в столовую понесли! Спит ли вообще эта женщина? Или она, как ведьма из нянюшкиных сказок, всю ночь шабаши справляет, а на заре уж самовара требует? Теперь идти в поварню неразумно. Еще раз внимательно осмотрев полутемную лестницу – нет никого, почудилось, – панночка нехотя пошла к столовой. Чаю так хотелось!

Так и есть – гости. Да еще какие неприятные. Уж этих-то двоих она всяко видеть не рада! И не жаль им поутру коней гнать! Видать, все боятся – не сбежит ли присмотренное достояние. Не сбежит. Некуда ей бежать. А и сбежит, так догонят.

Полнощекий, красный от горячего чая после холода осенней дороги господин выглянул из-за ободка широкой чашки и увидал замершую в дверях панночку. Она ласково-приветливо улыбнулась ему. Как учила мама́. Даже если гость хозяйке дома неприятен, недостойно выказывать ему свое нерасположение. Даже если в своем доме она на самом деле не хозяйка.

– Дитя мое, а вы все хорошеете! – провозгласил господин, вскакивая из-за стола. – А мы вот к вам, да с утреца, уж не обессудьте! А все сынок, все Тимиш мой! Со вчера еще заладил: поедем до панночки-соседки да поедем, сердце тоскует! – он сделал широкий жест в сторону своего молодого спутника, который, видать от большой тоски, продолжал сосредоточенно жевать свежеиспеченный калач.

Полнощекий склонился к ее руке.

– У нас гостям всегда рады, пан Владзимеж, – ровным голосом произнесла она, с отвращением глядя на его по-солдатски стриженный складчатый загривок. – Пан Томашек… – кивнула она молодому человеку, как раз азартно пошевеливающего пальцами над блюдом с калачами.

Тот коротко вздрогнул, похоже, получив от отца пинок под столом, обронил придирчиво выбранный калач, выпрямился…

– Прелестная панна… Цветете… Пахнете… – пробормотал он и, видно, получив второй пинок, смолк и вернулся к калачам.

Боже, боже, и вот сей чурбан бессмысленный, пугало безмозглое желает… Нет, лучше не думать! И даже не глядеть!

Отвернувшись от гостей, она медленно перевела взгляд на женщину в слишком нарядном для такого раннего утра шелковом платье, восседающую у самовара во главе стола.

– Доброе утро, Оксана Тарасовна, – ровным голосом сказала она.

– Доброе, графиня Татьяна, – едва заметно наклонила голову почтенная пани экономка.

Глава 2

Сирота Каменецкая

– Вы сегодня изволили рано встать, – проронила экономка, не торопясь наливать своей хозяйке чаю.

Как умеет сия женщина вливать в свои речи столько яду? Всего лишь несколько слов, но тон! Тон, каким они были сказаны, ясно давал понять, что обычно юная графиня спит до полудня и лишь сегодня сподобилась подняться пораньше.

– Я всегда просыпаюсь на рассвете, – равнодушно обронила Татьяна. Папа́ учил, что поздний сон есть распущенность, неподобающая девице дворянского звания. – О, я понимаю! – Она взглянула на гостей, словно прося у них извинения для экономки. – Оксане Тарасовне за изобилием дел некогда обращать внимание на мои привычки.

Глаза экономки вспыхнули гневной зеленью. Татьяна вздрогнула: неприятное напоминание о преследовавшем ее ночью видении.

Экономка тоже настороженно покосилась на гостей, проверяя, понят ли ими Татьянин намек. Молодой Томашек равнодушно жевал, осыпая свой сюртук немыслимым количество крошек, зато пан Владзимеж слушал со вниманием. Юная графиня поспешила развить успех.

– Но сегодня столь приятно, что за этим столом я буду не одна, – сладко протянула она, с преувеличенной доброжелательностью разглядывая восседавшую по правую руку от экономки девицу, такую белокурую, что волосы ее казались льняными.

Та сперва попыталась взглянуть на двенадцатилетнюю графиню с высоты своих пятнадцати, потом неуверенно покосилась на пани экономку, потом заерзала и окончательно смешалась. Все же поняла, сколь грубую бестактность совершила, осмелившись занять место самой графини. Три ее подружки молча уткнулись в свои чашки.

– Марыся, уступи панночке графине ее кресло, – косясь на гостей, сквозь зубы процедила Оксана Тарасовна.

– Что вы, что вы, – легким жестом графиня велела девице оставаться на месте. – В доме моего отца… в моем доме… никогда еще гостя не отпускали из-за стола голодным.

Выражение лица почтенной пани экономки доставило графине истинное наслаждение. Ей напомнили, что хозяйка здесь Татьяна, а экономка и ее воспитанницы – всего лишь гости.