Вадим Чирков - Кукурузные человечки Страница 2

— Ба-а-а, — покатился дядькин бас по двору, — наконец-то еще один! Здоров, здоров, мужик! — Он шел, издалека протягивая руку Славику, шел не спеша, всем своим видом показывая, что встрече рад необыкновенно, и встреча эта должна быть торжественна.

Рука Славика оказалась в теплой и сухой руке краснорубашечника, тот даже коснулся его щеки колючей, как еж, бородой.

— Полина Андреевна, мой нижайший! — дядька церемонно поклонился. — Нинон — и тебе поклон! Ты чего со мной сегодня не пошла?

— Только у меня и дела, что с художниками по лугам шастать! — отрезала Нинка. — Будто у меня других забот нет!

— Ах да, запамятовал! Ты должна была сегодня голову помыть, спеть песенку по поводу чистых волос, глядясь в зеркало, куклу переодеть… Рад тебе, мужчина, — художник положил руку на Славикино плечо. — Видишь, в каком я окружении? Теперь нас двое, теперь мы себя в обиду не дадим.

— Ой уж, ой уж! — сказала Нинка. — Будто кто тебя здесь обижал!

— Еще сколько раз. Здесь со мной, — пожаловался он Славику, — не здороваются, чуть что, фыркают, об этюдах говорят плохо, насчет моей козы хихикают, бороду не признают, пальцем в нее тычут. Ты ведь этого не будешь делать?

— Не буду, — неожиданно для себя сказал Славик (до этого он дал себе клятву не открывать рта все две недели).

— И краски просить не будешь?

— Зачем они мне?

— А по вечерам будешь ко мне приходить?

— Буду, — сказал Славик, чувствуя, что деревня начинает ему нравиться, а Япония еще не самое заманчивое место на земле. — Вас как зовут?

— Кубик его зовут, — вмешалась Нинка, — это у него фамилия такая. — И добавила мстительно: — А я тебе, раз ты такой, позировать больше не буду.

— Какой это я? — озадачился художник.

— Какой, какой! — передразнила Нинка. — Вредный — вот какой!

— Вот те на! Значит, быть даже в малой степени справедливым, по-твоему, быть вредным?

— Вредный, вредный! — повторила Нинка. — На меня ябедничаешь. А еще взрослый! — Она повернулась к красной рубашке спиной.

— Теперь ты понял, друг мой, что такое женщина? — вздохнув, обратился художник к Славику.

— Ты только его не учи, — немедленно забеспокоилась Нинка, — он сам во всем разберется. Ишь, какой шустрый!

— Есть только один способ прийти к согласию, — сказал дядя Витя, — это пообедать за одним столом.

— Дак я о чем и говорю, — подхватила бабушка. До сих пор она не сказала ни слова, только переводила глаза с одного говорящего на другого, а губы ее шевелились: она, видно, вставляла в разговор какие-то неслышные словечки. — Я ведь тоже говорю, что обедать пора.

— Пора! — рявкнул художник. — Самое время! Где раскинем скатерть?

— Я у себя уже раскинула, — сказала бабушка, — так что милости просим.

— Что-нибудь с собой принести? — спросил Кубик

— Все у нас нынче есть. Мы только что из города. — И бабушка стала распоряжаться: — Руки мыть, Славик. И переоденься, пыльное-то сними.

На стол было подано: сыр, колбасу, печеночный паштет в банке, пупырчатые зеленые огурчики, зеленый лук, помидоры, яичницу на огромной, с велосипедное колесо, сковороде, черный городской хлеб с тмином…

Потом пили чай с тортом и конфетами. Разговор перескакивал с одного на другое, как кузнечик с цветка на высокую травину, поэтому пересказывать его не будем. Гораздо легче перечислить, о чем за этот час не было сказано ни слова. Ну так вот, не говорили за столом ни об Америке и ее президенте, ни о выставке живописи в Москве в Манеже, ни о Японии или каких-то других странах или местах, где могло быть лучше, чем здесь.

Здесь, за длинным деревянным столом, на котором остались зарубки и царапины, должно быть, столетней давности (обед обошелся без скатерти, да и не было в ней надобности), здесь, рядом с громадиной-печью, могущей накормить две дюжины человек, здесь, где бревенчатые стены впитали в себя запахи обедов за целый век, и помнили, наверно, все разговоры, здесь сегодня было лучше всего. И не знаю, чем это можно объяснить. Может быть, сам деревянный стол с зарубками стал этому причиной. Может быть, яичница на большой сковороде. Может быть, бабушкина радость оттого, что дом снова полон людьми. Может, всякие веселые словечки художника, которыми он посыпал каждое кушанье, как бабушка посыпала зеленым луком яичницу. Может быть, куриные переговоры за окном… Может быть… но и всего этого, по-моему, вполне достаточно для хорошего настроения!

Деревенские мальчишки

К концу обеда, — а он затянулся, — бабушка раззевалась.

— Умаяла старую дорога, — извинялась она, — вы на меня внимания не обращайте.

Художник предложил убрать со стола вместе — так и сделали, и вся работа: посуду помыли и расставили по местам, продукты спрятали в холодильник, стол вытерли, пол подмели — заняла каких-то пятнадцать минут. Полина Андреевна совалась помочь, но ее отстранили, и она ушла, зевая и продолжая извиняться, в комнату (ее от усталости даже пошатывало).

Трое вышли во двор.

— Пойдемте ко мне, — предложил Кубик. — Или, может, вы решили прогуляться?

— Я сперва пройдусь, — ответил Славик. — Я здесь сколько уже лет не был.

— Надо, надо вспомнить молодость, — согласился художник. — А после прошу ко мне.

Славик был в старых джинсах и без жокейки. Они с Нинкой пошли по улице. Шестичасовое солнце, все еще жаркое, било в глаза.

Только они сделали первые двадцать шагов, мимо проехал маленький мальчишка на большом велосипеде. Ехал он стоя, просунув правую ногу сквозь раму. Мальчишка все время оглядывался.

— Ну и во что вы здесь играете? — спросил Славик, провожая взглядом велосипедиста, напомнившего ему циркового наездника, который проделывает чудеса на скачущей лошади.

— Ого! — ответила Нинка. — Всю жизнь играть будешь, и всех игр не переиграешь!

— Ого! — ответил Славик. — Ого, как ты врешь!

Нинка остановилась.

— Я вру? Не веришь, да? Тогда считай!

Славик тоже остановился.

— Считаю.

— "Баба, баба, дай огня!" — раз?

— Раз.

— "Гуца-муца попугай!" — два? "Охотники и гуси" — три? "Выбивала" — четыре? "Однорукий капитан" — пять? А салочки, а жмурки? А валяндбол? (Так Нинка и сказала: валяндбол). А палочка-выручалочка? А чехарда? А "Черти бегали по школе"? А "Коло-коло-стоп-точка"? Штук двадцать уже есть?

— Одиннадцать, — сказал Славик.

— Я тебе, если хочешь, целых сто насчитаю

— Нужны они мне! Это все девчоночьи игры.

— А что, если девчоночьи, так сразу и плохие? Мальчишки с нами тоже играют.

— Да? Играют? Вот в это? — И Славик, дразня, проговорил:

Черти бегали по школеИ считали этажи:Раз-два-три-четыре,Умножаем на четыре,Делим-делим пополам —Получается "мадам"!

Он при этом подпрыгивал в такт считалке, а при слове "мадам" прыгнул повыше, раскорячил ноги, скорчил рожу, будто выпил горькое лекарство, и, приземлившись, спросил:

— Скажешь, еще, что и мы в такие игры играем?

— А откуда ты знаешь считалку? Не играл бы, не знал бы! Ага! Ага! — Нинка, как и час назад, отскочила на шаг.

Славик выпрямился.

— Знаю, потому что память хорошая. Иду мимо девчонок, слышу ихние считалки и запоминаю. Я Пушкина чуть не всего знаю. Хочешь, прочитаю?

— Потом, — сказала Нинка, — не до Пушкина сейчас. Вон ребята к нам идут.

Навстречу им неторопливо шли четверо мальчишек. Тот кроха с велосипедом успел вернуться, он вел машину, как коня, за шею, и что-то горячо доказывал троим, показывая пальцем на Славика.

— Они драться любят, — предупредила Нинка.

— Не беспокойся, — ответил Славик, — я и сам… — Шаг он не замедлил, но с удовольствием шел бы потише, потому что ноги вдруг стали плохо его слушаться.

И вот две группы сблизились и остановились. Помолчали, разглядывая друг дружку. Старший из тройки, он был выше, начал так:

— Ты чего Нинку дразнишь? Думаешь, если городской, так тебе все можно?

Слова ответа выговорились сами собой:

— Ничего я не думаю. При чем тут го…

— Думает, думает! — закричал велосипедист. — Подержи, — он подвинул велосипед соседу. — Он вот так ее дразнил! — Встал раскорякой, скорчил рожу и попрыгал — короче, повторил Славика. — Вот как он Нинку дразнил!

Двое, глянув на позу велосипедиста, — а тот еще и приврал, высунул язык, — перевели суровые взгляды на Славика.

Нинка вышла вперед.

— Никого он не дразнил, — сказала она. — Ты, Юрчик, всегда все путаешь. Он мне показывал, как в одну игру играют.

— Я путаю?! — заверещал велосипедист Юрчик, закрыв глаза, как певец, который берет высокую ноту. — Я путаю?! Я специально на него смотрел! Он тебя дразнил, а ты злилась — я на тебя тоже специально смотрел! Он, знаете, в какой фуре сюда приехал? — Юрчик повернулся к товарищам. — вот в какой! — И показал рукой величину примерно полуметрового козырька. — Он думает, что если он городской, так ему все можно! — горько заключил Юрчик и с надеждой посмотрел на троих, обдумывающих эту сложную ситуацию.