Кай Майер - Мерле и каменный лев Страница 2

Гранитный лев, взошедший на мост, был именно таким, самым обычным зверем из камня. Всадник красовался в ярком гвардейском мундире. За плечами гвардиста на кожаном ремне небрежно болталось ружье — всего лишь горделивый знак принадлежности к касте военных. Солдаты-гвардисты не могли защитить Венецию от войск Египетской Империи — за них это делала Королева Флюирия, — но с тех пор, как более тридцати лет назад город перешел на осадное положение, власть Гвардии очень упрочилась. Правда, произвол военных несколько ограничивался правителями-дожами, которые в обнищалом городе творили что хотели. Впрочем, и дожи, и их Гвардия только тешили себя видимостью своей силы, ибо жители знали, что в случае внезапного нападения никто не в состоянии защитить Венецию. Но пока Королева Флюирия не пускала врагов в Лагуну, власть имущие могли вдоволь наслаждаться своим могуществом.

Гвардист посмотрел с моста вниз на гондолу, подмигнул, ухмыльнувшись, Мерле и пришпорил льва. Зверь взревел и сорвался с места. Мерле отчетливо слышала чирканье каменных когтей по брусчатке моста. Юнипа зажала уши. Мост вздрагивал и шатался от прыжков хищной каменной кошки, гулкие отзвуки метались между домами, мячиками отскакивая от высоких фасадов. Даже сонная вода пришла в движение. Гондолу стало легонько покачивать.

Гондольер выждал, пока гвардист исчезнет где-то в узком переулке, сплюнул в воду и буркнул:

— Чтоб тебя Проклятый Предатель забрал!

Мерле обернулась и вопросительно взглянула на него, но гондольер с невозмутимым видом смотрел мимо нее на канал, медленно передвигая весло.

— Как ты думаешь, нам еще далеко? — спросила Юнипа у Мерле.

Гондольер опередил Мерле с ответом:

— Скоро будем на месте. Вон там, за углом…

И тут же спохватился, что «вон там» ни о чем не говорит слепой девочке. Поэтому быстро добавил:

— Еще пара минут — и будем у канала Изгнанников.

Тьма и давящая теснота всегда нагоняли на Мерле страх.

Канал Изгнанников был как в тиски зажат высокими домами, которые выглядели один мрачнее другого. Почти все они были заброшенными. Пустые глазницы окон чернели на серых фасадах, а деревянные рамы косо висели на петлях, как крылья подстреленной птицы. Из-за взломанных дверей доносились вопли дерущихся котов — обычные звуки в городе с неимоверным количеством бродячих кошек. На подоконниках ворковали голуби, а узкие нехоженые тропы по обеим сторонам канала были припорошены мхом и птичьим пометом.

В ряду заброшенных зданий выделялись всего лишь два обитаемых дома — один напротив другого, они смотрели через канал друг на друга, насупившись и напыжившись, словно шахматисты-соперники. Эти дома отстояли метров на сто от устья тупикового канала и на столько же от окутанного мраком его дальнего конца. На каждом был балкон: на левом — каменный, на правом — чугунный с узорчатой решеткой. Пузатые балконы будто жаждали сцепиться в драке высоко над водой.

В канале — всего шага три в ширину — светло-зеленая вода казалась темной и глубокой. Узкий пролет между обоими жилыми домами едва пропускал дневной свет к воде, которую гондола слегка взбаламутила, — на поверхности лениво закачались два птичьих перышка.

Мерле очень туманно представляла себе, с чем ей придется здесь встретиться. В приюте ей твердили, что она должна быть рада, благодарна за то, что ее отдали сюда в учение. Вот на этом самом канале, в этом тусклом серо-зеленом туннеле ей придется провести многие годы.

Гондола приближалась к жилым домам. Мерле, замерев, прислушивалась, но, кроме приглушенных голосов и неразборчивой речи, ничего не могла уловить. Обернувшись к Юнипе, она увидела, что слепая девочка будто окаменела от напряжения: глаза зажмурены, губы шевелятся, беззвучно повторяя какие-то слова — наверное, те, что ее натренированный слух позволял ей выловить из доносившейся разговорной трескотни. Вот так же мастер, ткущий ковры, иглой выуживает из тысячи нитей именно ту, которая ему нужна.

В доме слева от канала помещалась ткацкая мастерская знаменитого Умберто. В городе считалось предосудительным носить одежду, изготовленную им и его учениками: слишком дурная шла о нем молва, слишком хорошо все знали о его разладе с Церковью. Но те венецианские дамы, которые втайне заказывали у него белье и платья, клялись всеми святыми, что его одежда обладает магическими свойствами. «В платьях от Умберто любая фигура тотчас же делается стройной», — говорили дамы в салонах и на улицах Венеции. И ведь в самом деле телосложение выправлялось. В его платьях люди не только выглядели изящнее, но действительно становились тоньше в талии, как если бы волшебная ткань растворяла лишний жир и устраняла изъяны. Священники в венецианских церквях частенько призывали проклятия на голову мастера за его богомерзкую работу, да так горячо и яростно, что гильдия ткачей в конце концов изгнала Умберто из своих рядов.

Впрочем, не один только Умберто испытал на себе гнев собратьев по ремеслу. То же самое случилось и с хозяином дома напротив. Там находилась мастерская, которая на свой лад тоже способствовала совершенствованию людей. Правда, не изготовлением одежды, и мастер своего дела, достопочтенный Арчимбольдо, наверное, рьяно протестовал бы, если бы его искусство захотели поставить на одну доску с работой его заклятого врага Умберто.

«Арчимбольдово Чудо-Стекло», — так было написано золотыми буквами над дверью, а рядом висела более подробная вывеска:

Волшебные зеркала для мачех добрых и злых, для ведьм красивых и страшных, и для любых добрых дел.

— Вот мы и приехали, — сказала Мерле Юнипе, задержав взгляд на вывесках. Что это за «Арчимбольдова мастерская волшебных зеркал»?

— Что ты видишь? — спросила Юнипа.

Мерле не знала, как ответить. Было не так просто определить свои первые впечатления. Дом-то неприглядный, как и весь канал, как и всё вокруг, но у двери стоит кадка с яркими цветами — словно радушный привет посреди серых сумерек. Взглянув на цветы еще раз, Мерле поняла, что они сделаны из цветного стекла.

— Вроде бы что-то получше, чем приют, — ответила она, немного помедлив.

Ступени от воды ко входу оказались очень скользкими. Гондольер помог девочкам выбраться из лодки. Плату за проезд он получил заранее, когда согласился доставить их по назначению. Перед тем как отчалить, он помахал им из гондолы рукой и пожелал обеим счастья.

Обе они, немного растерянные, стояли, каждая с узелком в руке, под вывеской, предлагавшей волшебные зеркала для злых мачех. Мерле сразу так и не смогла решить, удачу или неудачу сулит ей такая вывеска в начале ее нового пути. Скорее, будет и так и эдак. За окном в мастерской на том берегу замелькали ребячьи лица — одно, потом другое. «Любопытные ученики хотят узнать, кто приехал, — предположила Мерле. — Вражеские подмастерья, если верить слухам».

Арчимбольдо и Умберто давно возненавидели друг друга. Не секрет, что даже одновременное изгнание обоих из ремесленных гильдий не смогло их примирить. Напротив, каждый из них считал, что в случившемся виноват другой. «Почему выгоняют меня, а не этого сумасшедшего зеркальщика?» — так, по словам Арчимбольдо, вопрошал Умберто, а Умберто, со своей стороны, утверждал, что Арчимбольдо, когда его изгоняли из гильдии кричал: «Да, я ухожу, но вам следовало бы осудить и этого негодяя, который не ткани ткет, а козни плетет!» Так было или нет, никто не может сказать с полной уверенностью. Известно лишь одно: обоих выдворили из гильдии за то, что они совершали запретные магические действия.

«Он — волшебник, — пронеслось в голове взбудораженной Мерле, хотя она и в приюте до отъезда об этом частенько думала. — Арчимбольдо не кто иной, как волшебник!»

Дверь зеркальной мастерской со скрипом отворилась, и навстречу им вышла странная женщина. Ее длинные волосы были собраны в пучок на затылке. Кожаные штаны плотно обтягивали стройные ноги. На ней была свободная белая блуза, прошитая серебряными нитями. Мерле не удивилась бы, если бы увидела такую чудесную одежду в ткацкой мастерской на том берегу — но не тут, в доме Арчимбольдо…

Самой же удивительной частью костюма женщины была маска, скрывавшая часть ее лица. Последний венецианский карнавал — некогда они славились по всему миру — проходил в городе почти четыре десятилетия назад. Это было в 1854 году, через три года после того, как мумия фараона Аменофиса была извлечена из ступенчатой пирамиды Амун-Ка-Ре и возвращена к жизни. Теперь же, в годы войны, лишений и осады, не было никакого повода к маскарадному переодеванию.

Тем не менее на женщине была маска, вылепленная из папье-маше, покрытая глазурью и искусно раскрашенная. Без сомнения, это сделал какой-нибудь венецианский художник. Маска прикрывала всю нижнюю часть лица — от ноздрей до подбородка. Поверхность маски была блестящей и белой, как фарфор. Мастер изобразил на ней красиво очерченный ротик с темно-красными губами.