Дмитрий Емец - Ожерелье Дриады Страница 29

Зигя перестал грызть палец и уставился в потолок.

– Мама! – позвал он.

Прасковью он называл мамой.

– Чего тебе, сынок? – откликнулся Ромасюсик.

Вынужденный растягивать губы и послушно озвучивать чужие слова, шоколадный юноша смотрел на Зигю с затаенной ненавистью. Он видел, что Прасковью Зигя забавляет, и люто ненавидел конкурента.

«Здоровая конкуренция клоунов вылилась в цирковое побоище!» – ехидно размышлял иногда Тухломоша, укладываясь спать где-нибудь в выхлопной трубе. Последнее время лучший комиссионер мрака так обнаглел, что спал целых шесть секунд в день, а потом почти минуту нахлобучивал покосившуюся голову.

Зигя мечтательно молчал.

– Зигя «хосет се-нить шладкое»? – нежно предположила Прасковья.

Гигант замотал головой.

– Нет, мама, Зигя хосет масыну!

– Маленькую масыну?

Не угадала. Маленькую машину Зигя не хотел.

– Больсую! Осень больсую!

– Как вчера? – уточнила Прасковья.

Зигя радостно закивал.

Вчера вечером Прасковья, скучая, вызвала Мамая, велев ему приехать на трейлере без прицепа и – обязательно! – с автоматической коробкой передач. Странно, что упоминание автоматической коробки не насторожило хана сразу, потому что потом было уже поздно. Согнав Мамая с водительского сиденья, Прасковья усадила за руль Зигю, без церемоний закинула в кабину Ромасюсика и устроила по центру Москвы гонки с препятствиями. Зигя радостно вопил, пытаясь прочувствовать коренное отличие между педалями газа и тормоза. Когда же прочувствовал, фарс заострился и приобрел черты трагикомедии.

Ромасюсик безостановочно скулил и ползал в ногах, боясь поднять голову. Мамай дважды вылетал из кабины и наматывался на заднее колесо. Первый раз, когда они въехали в столб, а во второй уже в финале, когда они врезались в здание центрального телеграфа.

– Прости, сынок, но как вчера не получится. У мамы дела! – извинилась Прасковья.

Ее «дела» стояли тут же, благоухая французскими духами и отрывая лепестки у ромашки.

«Убьет – не убьет. Убьет – не убьет», – загадывал Хнык. «Не убьет!» – вышло у него. Суккуб просиял было, но внезапно заметил, что у ромашки остался еще один лепесток, подвернувшийся книзу.

– Эй, иди сюда! – приказала Прасковья Хныку.

Хнык трусливо приблизился, робко улыбаясь женской половиной рта.

– Готов? Давай! – приказала Прасковья.

Суккуб надулся как большая жаба, на миг закрыл глаза – и перед наследницей мрака возник Мефодий. Длинноволосый, спокойный, в черной майке и легких льняных брюках. Сходство было передано поразительно – вплоть до разветвленной жилки на левом виске.

В лице Прасковьи что-то дрогнуло: ее эйдос невольно потянулся к Хныку. Заметив это, Хнык неосторожно ухмыльнулся – скверно, липко, по-суккубьи. Очарование было мгновенно разрушено. Прасковья с досадой отвернулась, точно ей метко плюнули в душу.

Поняв, что «мама» разозлена, Зигя пришел в движение. Передвигался он неуклюже, как горилла, но невероятно быстро. Он сгреб Хныка двумя руками и, вскинув его над головой, собрался расшибить об пол.

– Не надо, нюня моя! – завизжал суккуб, вспоминая злополучную ромашку.

Прасковья услышала, обернулась и обнаружила Хныка уже под потолком.

– Поставь его, сынку! – велела она, демонстрируя знакомство с «Тарасом Бульбой».

Зигя недовольно вернул суккуба на место и поправил его, чтобы тот не упал. Хнык стоял и дрожал, не пытаясь больше ухмыляться. Прасковья обошла вокруг, придирчиво разглядывая его.

– Нет, не то! Никто нам не поверит!.. Чего ты трясешься? Стой расслабленно, как он! – приказала она голосом Ромасюсика.

Хныкус Визглярий Истерикус Третий спешно добавил расслабона и сразу провис в позвоночнике, сделавшись похожим на мартышку, косо засунутую в штаны. Прасковья сдвинула брови. На потолке почти одновременно взорвались две лампы. У Хныка трусливо задергалась щека.

Из зашторенного кабинетика выглянул Пуфс и пискляво потребовал не шуметь. Он, мол, контролировал заседание мирового правительства, а Прасковья нарушила ему канал телепатической связи. Зигя резво отодвинулся к стене, опасаясь, что, увидев его рядом с «мамой», хозяин опять его покусает.

– Расслабленно – не значит расхлябанно! Не болтайся, как дебил, вытрясающий у подростков мелочь! Ты, мефообразное!!! – брезгливо произнесла Прасковья, когда Пуфс-старший скрылся.

Теперь она понимала уже, что перед ней не Буслаев, и забронировала сердце. Одеревенела, как призовое полено папы Карло.

Хнык спешно перестал болтаться и, прижав к бедрам выпрямленные ладони, вытянулся, как новобранец перед генералом. Вытаращенные глаза-пуговицы незряче сверлили пространство. Прасковья вновь хотела заорать, но махнула рукой, поняв, что от суккуба большего все равно ожидать нельзя. Только крайности и никакой середины – либо испуг и зашкаливающее, стирающее личность подобострастие, либо крайняя наглость, омерзительный расслабон и провисание.

– А ну дыхни! – приказала Прасковья.

Хнык старательно дыхнул. Дыхание у него было не то чтобы совсем противное, но гадко пахнущее хозяйственным мылом, которое, по слухам, делается из бродячих кошек. Прасковья передернулась.

– Ты что, порошок стиральный, что ли, лопал?

– Никак нет, вашество! – бодро отрапортовал Хнык. – Действую в строгом соответствии с указом Кводнона об учреждении стерильности в местах обитания суккубов!

– А более приятным мылом пахнуть нельзя?

– Указ, осмелюсь доложить, давний. Времен первой бубонной чумы в Европе, – оправдываясь, доложил Хнык.

– И не отменен?

– Никак нет, вашество!

Прасковья нетерпеливо мотнула головой. Указы Кводнона были ей малоинтересны.

– Слушай меня, мефообразное, и запоминай! Мы с тобой отправимся к общежитию, где живет светлая, и ты меня поцелуешь, чтобы видно было из ее окна! Старайся поменьше дышать мылом!.. После этого ты повернешься и быстро уйдешь. Чем меньше Даф будет тебя разглядывать, тем лучше. Запомнил?

– Я вас поцеловало и скоренько ушло! – повторил Хнык, кокетливо облизывая губы синеватым языком. Порой, забываясь, он сбивался на средний род как наиболее естественный для суккубов.

– Вот и молодец! – кивнула Прасковья, сгребая в руку его одежду и нетерпеливо дергая. – Тогда топай! Ну!

Ждать она не любила и не умела. Все ее желания должны были исполняться мгновенно. Во всей Прасковье не отыскалось бы терпения, чтобы выстоять очередь в два человека.

Пытаясь разлучить Мефа и Дафну, Прашечка не задумывалась, что делает что-то дурное, как львица не задумывается, что антилопе, которой она перегрызает горло, это может по каким-то причинам не нравиться. Злодейство Прасковьи было такого же простого и инфантильного свойства: «Если тебе что-то надо – отбери!»

Логика света, по которой, чтобы получить любовь, надо свою отдать, причем отдать так, чтобы неважно было, вернут ее назад или нет, являлась для Праши мутной и непонятной. Как можно что-то отдать, когда ты привык только отнимать?

– По-твоему, такие люди и любить по-настоящему не могут? Только испытывать страсти? – спросил как-то Корнелий у Эссиорха, когда речь у них зашла о новой наследнице мрака.

Хранитель усомнился даже и в этом.

– Даже страсти не всегда и не у всех. У некоторых голое приобретательство. «Моя любимая машинка», «мои любимые домашние брючки», «моя любимая книга», «моя любимая музыка», «мой любимый муж» – все вроде как «любимое», но все в общем ряду, через запятую. «Любимый» запросто можно заменить на «собственный» безо всякой потери смысла, – сказал он.

Хнык сделал шага два и остановился. Прасковья, тянущая его за майку, нетерпеливо обернулась.

– Тебя что, парализовало? Топай!

– Не надо никуда идти. Дафны там нету, – робко пискнул Хнык.

– То есть? – не поняла Прасковья.

– Уехамши они. И Мефодий Игоревич с ними-с, – дрожа, признался суккуб.

– Мефа нет??? Куда уехал? Что ты несешь?

– Я слышало: светлых в городе нет, – забормотал суккуб, тоскливо щурясь и сожалея, что не родился немым. – Вчера вечером они были на Казанском вокзале! Наши туда не совались. Там всюду были златокрылые и многих шлепнули. Ай, я не виновато! Я думало, вы знаете, нюня моя!

– Что ты мелешь? – тихо повторила Прасковья.

Матово-белые скулы вспыхнули румянцем цвета печеного яблока. Белки глаз пожелтели. Зрачки исчезли. Это был тревожнейший знак для всех, кто ее знал. Перепуганный Хнык не стал дожидаться бури и, оставив в пальцах у Прасковьи черную майку, сгинул, втянувшись в щель, точно джинн в горлышко кувшина.

Ромасюсик плюхнулся животом на пол и стал отползать.

– Прашечка! – бормотал он пугливо. – Ты же сама помнишь, что Зигги Пуфс говорил при нас о походе? Ты же тоже слышала!.. Прашечка! С ними там Чимоданов, Ната и Мошкин!!! Все будет хорошо! Ну хоть немножко потерпи! В другой раз с Хныком поцелуетесь!