Владислав Крапивин - Ампула Грина Страница 3

Когда отошли, Марат снисходительно спросил:

– Это было в плане спасательных мероприятий или по зову души?

– Не знаю… Просто жаль стало старуху.

– Напрасно, – сказал Марат с добродушной усмешкой. – Чувства надо экономить. В том числе и жалость. Она должна быть целенаправленной.

– Это как?

– В смысле, что жалеть надо тех, кто вписывается в систему.

– "Чтоб понять тебя, мой милый, нынче нету моей силы"… – сказал Валерий фразу из популярной песенки. – Какая система?

– Такая. Каждая живая особь должна быть полезна структуре, в которой она существует. В нашем случае – Империи. Осуществлять гармоничное взаимодействие личности и общества и тем оправдывать свое право на существование… А у этой бабки в чем польза бытия? – Не поймешь, говорил он дурачась или всерьез.

Так же полунасмешливо (и спрятав раздражение) Валерий ответил:

– Для Империи пользы тут, наверно, никакой. Польза только для самой этой бабки. Все-таки живой человек.

– А что это за жизнь? Зачем?.. Ну, придет она с твоей мелочью в питейную лавку, наскребет на четвертинку, сядет за поленницей, выхлебает, закусит корочкой…

– Ну и что? – сказал Валерий совсем уже серьезно. – Выхлебает, закусит, ощутит хоть на пять минут какую-то теплоту в своей незадавшейся жизни. Может, вспомнит что-то хорошее. Все-таки радость для человека, если другого ему не осталось…

Меркушин опять поулыбался. Спросил мягко и снисходительно, как неопытного младшего брата:

– Но ответь: сам-то такой человек – он зачем?

– Мы едем по кругу, коллега, – тем же тоном отозвался Валерий. – Зачемкому?

– Обществу.

– Мне кажется, любой имеет право на жизнь независимо от степени своей общественной значимости, – сформулировал Валерий наукообразную фразу. – Живет потому, что он родился. Лишь бы не мешал жить другим. Каждому положен кусок хлеба и глоток солнца…

– Ну да. Как говорится, "всякое дыхание хвалит Господа"…

– А разве не так?

– Ну-ну… – покивал Меркушин.

– И в конце концов, – слегка завелся Валерий, – кто вправе определять ценность личности? По какой шкале? В Империи многомиллионная орава чиновников, которые ничего не производят, мешают жить нормальным людям, получают за это колоссальные деньги и отнюдь не так безобидны, как несчастная старушка. Но почему-то никто не ставит вопроса об их бесполезности.

– Потому что они образуют систему, – терпеливо разъяснил Марат. – Хорошую или плохую, другой вопрос. Но иной у нас нет, значит, мы должны ее поддерживать, чтобы существовать. А поддерживать отбросы общества и лелеять человеческий мусор – значит, усугублять негативные явления внутри системы и способствовать хаосу… Я был убежден, что ты это понимаешь.

– Я рассуждаю более просто. Может быть, даже примитивно… – Валерий все еще старался делать вид, что воспринимает разговор, как шутливую пикировку. – Дело спасателя не философствовать, а выручать из беды любого, кто в нее, в беду, попал…

– Это в тебе булькают остатки интеллигентского человеколюбия, которым грешат многие сторонники альтернативной службы. Пора уже переболеть, ко второму-то курсу. И понять, что спасать следует не всякого…

– А присяга? – тихо сказал Валерий.

– Ну что присяга? Всякую присягу следует понимать в зависимости от обстановки… Регент наш ненаглядный тоже давал присягу – на верность всей Империи и каждому подданному в отдельности. А… кстати, ты ведь работал в детской онкологии? Лейкоз там и всякие другие прелести?

Валерий угрюмо сказал:

– Не хотелось бы вспоминать. – Прозвучало как "ты это не трогай".

– И все-таки вспомни. Сколько было случаев! Нужна срочная операция, пересадка костного мозга, а денег нет, и начинается очередная истерическая компания: "Ах, спасите Вовочку, ах, спасите Танечку, пожертвуйте кто сколько может!.." Какую-то Танечку, может, и спасут, а других, скорее всего, не успеют… Было?

– И что дальше? – Валерий проклял минуту, когда согласился пойти с Меркушиным в кабак.

– Тебе не приходило в голову: почему Регент и правительство сидят своими задницами на необъятных мешках с золотым резервом, а дети мрут? Хватило бы ничтожной доли этого резерва, чтобы спасти всех…

– Мне это приходило в голову, – отчетливо сказал Валерий. – Это сволочизм. – Впрочем, он выразился покруче.

– А вот и не сволочизм, – с грустной умудренностью отозвался Марат Меркушин. – Это, друг ты мой, суровая, но необходимая логика. Здесь нет жестокости. Просто система понимает: дети эти, если и поправятся, не смогут быть полноценными членами общества, станут нахлебниками. Так же, как миллионы беспризорников, пенсионеров, бомжей, инвалидов… Они все, как песок в отшлифованных валиках системного механизма. И чтобы механизм вертелся без скрипа, от песка надо избавляться. Это закон общественного развития.

– На фиг он, этот закон, – сказал Валерий. (впрочем, сказал не "на фиг", а опять же покрепче). – И что в нем нового? Так еще в давние времена рассуждал германский ефрейтор по имени Адольф Шикльгрубер. Добром не кончилось…

– Ничего похожего! Тупой ефрейтор строил систему на идиотской теории арийского превосходства и отрицал достижения мировой культуры! А сейчас речь идет о создании здорового общества, которое лишено предрассудков. И об очистке этого общества от мусора. Так сказать, во имя прогресса…

– Не понял. Где это "идет речь"? У кого? – сумрачно поинтересовался Валерий. Ох как не нравился ему разговор…

Меркушин заметно смешался:

– Причем тут "у кого"… Я так, теоретизирую…

– Погано ты теоретизируешь.

– Ну, это как посмотреть. Можно не соглашаться с чужими взглядами, но зачем поливать их помоями? – примирительно заговорил Виктор. – Всякие бывают идеи… Ты слышал о движении "Желтый волос?"

– Слышал кое-что… Какое же это движение? Банда. Это ведь они десять лет назад предлагали сократить «поголовье» беспризорных пацанят и бомжей путем отравленных благотворительных обедов? Мол, тихо, незаметно и эффективно… И кажется, даже в чем-то преуспели на практике…

– Ну, ты слишком упрощенно судишь, – поморщился Меркушин.

– Тогда уж не я, а трибунал. Это он отправил «волосатиков» за проволоку на долгие годы…

– Отправил неумелых исполнителей, а инициаторы сейчас в регентском совете, – хмыкнул Виктор. – Просто десять лет назад власти испугались, что после беспризорников и люмпенов "Желтый волос" возьмется за чиновников, сочтя их тоже бесполезными. Но потом договорились…

– Договорились… до чего? – тяжело спросил Валерий.

Меркушин мотнул головой. Будто очнулся:

– Да это же так, трепотня в курилке! Я знаю не больше других… А разговор-то у нас не о том…

– А о чем… разговор-то?

– В училище ожидаются реформы. Расширяется специализация… Будет созданы элитные подразделения для операций особой сложности. Но там требуются ребята с крепкими нервами. Сообразительные и не страдающие излишней… впечатлительностью…

– Такие, кто поймет, что нет резона вытаскивать из огня детишек-инвалидов? Потому как они – "песок"?

Меркушин шевельнул бровями. Сказал опять:

– Слишком упрощенно судишь, дорогой…

Валерий вдруг отчетливо понял: надо жать на тормоза. Заставил себя посмеяться:

– Не злись. Я не красна девица и кое-что понимаю. Просто интересно было посмотреть, как ты лезешь в полемику…

Посмеялся и Меркушин. И они посидели в "Четвертой бочке", поговорили про июньский отпуск, про тренировочный лагерь в июле и августе, про девиц из Текстильного института. Выпили по две бутылки «Флибустьерского», закусили сушеным кальмаром…

Наутро Валерий должен был ехать домой, в Кольцовск. Думал он об этом с удовольствием. Поваляется на диване, полистает старые книжки, побродит по знакомым улицам. Этакое отдохновение души. На него уйдет неделя. А дальше можно будет махнуть на южное побережье. Стоит недешево, ну да разок-то можно себе позволить. Трехмесячной стипендии должно хватить, если не тратить на барахло…

Вечером Валерий пошел в училищный парк, что начинался за корпусом общежития. У корпуса парк был ухоженный, с прямолинейными дорожками, но дальше делался заросшим и диковатым. В самом глухом краю прятался небольшой пруд (в нем даже водились караси) с редкими кривыми скамейками по берегам. На незаметной, укрытой разросшимися вётлами скамейке Валерий и устроился. Думал, что посидит в одиночестве, побездельничает, позвонит по разным адресам: домой (завтра буду), Шурочке Глазыриной из Текстильного (не грусти до осени) и на вокзал (подтверждаю броню на завтрашний рейс).

Сумерки были светлые, но плотная листва завешивала скамейку сумраком. Пахло болотом, начинали пение лирически настроенные лягушки. Валерий лениво потянулся и вынул мобильник. В этот же миг колыхнулись листья. Кто-то сел на другом конце скамейки. Валерий напрягся. Неужели снова холера принесла Меркушина? Дурацкий дневной разговор сидел в памяти занозой. Нежданный гость мигнул электрической головкой карманной авторучки – на секунду высветил свое лицо. Сверкнули знакомые квадратные очки. Валерий напружинил мышцы, чтобы встать.