Владислав Бахревский - Златоборье Страница 5

НАКАЗАНИЕ

Даше невтерпёж было прокатиться на Белом Копе.

— Не пойти ли нам на пасеку? — предложил дедушка.

— Ты иди, дедушка! — схитрила Даша. — А я потом.

— Хорошо, — согласился Никудин Ниоткудович. — Не забудь только маску надеть. Пчёлы своим делом заняты, но дни у них пошли шумные, роятся.

Даша еле дождалась, когда за дедушкой дверь затворится. Подождала ещё минуту — и в хлев.

— Пошли! — Даша погладила Белого Коня по шелковому боку.

Конь попятился из стойла и вышел на середину хлева. И только теперь Даша увидала, как он высок и могуч.

— Ты уж подойди, пожалуйста, к порожку!

Копь снова послушался, но и с порожка сесть Коню на спину не было никакой возможности. На помощь подоспели Проша и Сеня.

Они взяли Дашу за ноги и стали поднимать. Даша чуть не завизжала от страха. Лапки у обоих были мохнатенькие. До спины Коня Дашины руки достали, но и только. Пришлось его отвести обратно в стойло. Даша поспешила на пасеку.

Только выскочила в огород: хлоп — под глаз! Хлоп — под другой!

— Мамочка! — завопила Даша и пустилась наутёк.

Дедушка услышал крик и поспешил в сторожку. Даша стояла у ведра с водой, мочила носовой платок и прикладывала к лицу. Под обоими глазами набрякала красная опухоль.

— Искусали твои пчёлы! — всхлипывала Даша.

— Не пойму с чего?! — удивился дедушка. — Пчёлы одеколона не терпят, духов, но ты ведь не душилась?.. Не любят тёмных помыслов… Но ведь ты не бабка Завидуха… Чем ты пчёлам не угодила?

Даша повздыхала, повздыхала и призналась:

— На Коне хотела прокатиться.

— Во-первых, уздечка нужна. А во-вторых, на Коне-то Белом уж больше семисот пятидесяти лет никто не ездил. Не одичал ли?

— Конь меня слушает, — сказала Даша.

— Это хорошо. — Голос у Никудина Ниоткудовича был добрый, он ничуть не сердился на внучку. — Пошли, расчешем ему гриву, почистим шёрстку. Конь ухода требует.

И они чистили и холили Белого Коня. Мыли, скребли, расплетали спутанные гриву и хвост. От всей этой работы хлев наполнился белым паром, то получили свободу запутавшиеся в густом конском волосе застарелые туманы.

Белому Коню так нравилась забота, что он пригнулся и положил голову на плечо Никулина Ниоткудовича.

Никудин Ниоткудович, бормоча ласковые слова, надел на Белого Коня уздечку, и она пришлась ему впору.

— Вечером попробуем оседлать. Он привык по ночам гулять. Надо найти для Коня доброе русское слово. Скажем — Ивень.

— А что это?

— Иней.

— Правда, дедушка! Ивень! Ивень!

Даша радовалась, а положение у неё было, хоть плачь. Щёки подрастали не только вниз, но и вверх. Веки набрякли. От глаз остались одни щёлочки.

«Да! — подумала Даша. — В Зла-тоборье врушкой никак нельзя быть».

СРАЖЕНИЕ С КОЛДУНЬЕЙ

Луга пламенели разнотравьем. Все бабочки и мотыльки, все жуки и стрекозы, все пчёлы и шмели, все кузнечики и златоглазки ликовали под солнцем.

Вдруг Конь стал и ударил копытом оземь.

Луг, окружённый невысоким лесом, был влажный, торфянистый. Посреди луга стояла старая, почерневшая копна сена. Вокруг этой копны, бормоча и вскрикивая, согнувшись в три погибели, кружила бабка Завидуха и огарком лучины чертила колдовские круги. Бабка Завидуха была столь увлечена своим делом, что даже Белого Коня не увидела. Копна сена шевелилась, корчилась, что-то взвизгивало, взрыдывало. Едва концы третьего круга соединились, из копны вышли Серые. Кто они такие, Даша не знала. Рассмотреть хорошенько их было нельзя. Какие-то плоские, зыбкие, прерывистые, словно их ребёнок нарисовал.

— Ребята-бесенята, козлы и поросята, курята и маслята, улитки и ужи, служите мне несвято, служите, как свинята, не то я вас лопатой, метлою — от души! Шшш! Шшш! Шиш! — пискливым, дребезжащим голосом вскричала бабка Завидуха, и Серые кланялись, становились перед ней на голову, падали на бок.

— Ты — наша повелительница! — верещали они тонкими голосами! Укажи, кого нам съесть, на кого болезнь навесть.

— Ребята! — Глаза у бабки Завидухи стали зелёными, как у кошки. — Разберите избу Ннкудинову по брёвнышку. Поймайте его внучку, задайте внучке взбучку! Но главное — словите да приведите Белого Коня, Белого-Пребелого, белей которого не бывает. Повернулись Завидухины ребята к Завидухе спиной и стали перед Дашей и Белым её Конем, как стена, мордами разрисованная.

— Вот они! — завопила Завидуха. — Цапай их! Цапай!

Серая, с перекошенными мордами стена заструилась, поплыла, беря Коня и всадницу в кольцо.

Ивень заржал, встал на дыбы, скакнул!.. И Даша очутилась среди облаков. То были белые громады, и Белый Конь повел их за собою на серую мглу. Мгла стлалась навстречу серым ненастьем. В серых сумерках, словно боевые трубы, завывали пронизывающие до костей ветры. Это был враждебный Златоборью мир, и звуки он рождал враждебные. Даша оглянулась и увидела: из белых громад хлынули свето-ярые лучи. Ослепительно Белое воинство сошлось грудь в грудь с Серым нашествием, небо от неистового напора и противостояния брызнуло звёздами. Белый Конь изогнул шею по-лебединому, скакнул, как стрела с тетивы. Со всех четырёх его копыт сорвались молнии и ударили в самую жуть, где у Серых вместо сердца ворохтался клубок змей. Серое вспыхнуло малиновым, лопнуло, засвистало, и Даша очутилась на лугу перед копной прошлогоднего сена. Глянула в небо — ни единого серого пятнышка, а белая громада далеко на горизонте.

Бабка Завидуха улыбалась жалкой улыбкой и ещё более жалко кланялась.

— Какой коняшка хороший! — приговаривала она, подходя всё ближе и ближе. — Дедушкина внучка, дозволь хоть за уздечку подержаться.

Даша удивилась просьбе. Правду сказать, после небесного сражения она в себя не успела прийти. Да и Завидуха была уж такая немощная… Завидуха подошла совсем близко и вдруг удивилась:

— А что это у тебя под мышкой? Под мышкой у Даши была полынь от нечистой силы. Даша покраснела: одно дело, когда никто не видит златоборских затей, и совсем другое, когда ты на людях…

— Это просто так, — сказала Даша неправду, одновременно бросая полынь наземь. И тотчас — храп коня, звериные глаза, морды, несчастье…

Один волк держал Белого Коня за горло, два других схватили Дашу за ноги. Четвертый волк вцепился Коню в хвост. Пятый вскочил на круп, шестой подлез под брюхо, а седьмой, самый огромный, с кровавой пастью и белыми глазами, сидел на копне и смеялся над глупой девчонкой.

Даша попыталась вспомнить заклятье, которому ее научил дедушка, и не вспомнила. Ни словечка!

— Мы пропали! — сорвалось с Дашиного языка.

— Пропали, — сказал волк на копне человеческим голосом.

И тогда Даша закричала что было сил:

— Никудин Ниоткудович! Дее-дуууу-шкаа!

— Ха-ха! — сказал волн. — Отдавай Коня, не то и тебя сожрём.

— Де-дуу-шка! — снова закричала Даша, и вдруг волки брызнули в стороны, как мыши. Раздался посвист крыльев, стрекот сороки.

То мчалась по небу стая гусей. Бежал Никудин Ниоткудович и грозно размахивал Актом о нарушении в заповедной зоне.

Волки-мыши юркнули под копну. Бабка Завидуха, оседлала палку и стремглав умчалась за Певун-ручей.

НОЙ СОЛОМОНОВИЧ

Сияющий самовар распевал на столе коротенькие, как медвежий хвостик, песенки, и дедушка чаёвничал с незнакомым, удивительно кудрявым человеком. Кудрявые волосы стояли дыбом, кудрявая борода пыхала во все стороны, и только тонкие усы вьюнками загибались в правильные колечки.

Человек дул в блюдечко и болтал под столом одной ногой.

— Никудин Ниоткудович! — говорил он шёпотом и, кажется, страшно сокрушаясь. — Никудин Ниоткудович! Ваша сорокакопытица — увы! — не плод природы, народного воображения или, наконец, учёного разума. Увы! Увы! Это плод учёного кощунства. Ваша свинья — мутант. И я, получив телеграмму, прежде всего обзавёлся радиационным счётчиком. От догадок — к делу. Вопрос первый: откуда сие существо могло забрести в Златоборье? Лесник вздохнул.

— Говорил тут один: из-за болот пришла, из-за трясин, из Проклятого леса.

— Вот видите! Из Проклятого леса… Уже кое-что! А кто он — источник информации?

— Да так… — замялся лесник. — В общем, верить можно.

— До Проклятого леса далеко?

— Честно скажу, за болота хаживал в детстве, ещё с дедушкой. Провести, однако, проведу.

— Без вас, Никудин Ниоткудович, я и в трёх соснах заблужусь… Здравствуйте, синеглазка! — воскликнул Ной Соломонович, увидев, что Даша проснулась.

И весело схлебнул чай до донышка. — Не чччавкать! Не ччавкать! — завопил Дразнила, присаживаясь на подоконник.

— Я не чавкал, а хлебал! — задиристо возразил Ной Соломонович и вышел за дверь, оставив Дразнилу с носом и с приготовленной на язычке дразнилкой.