Тимур Ибатулин - Стрелок Страница 5

— Верите, ни разу не приложился, — Николай оглядел всех и по искрам в глазах понял — не верят! — она умоталась, и я ее… на берег, лежала, как мертвая! Наклонился снять с крючка, прижал ее к песку. Кто же знал… как подскочит, как звезданет по челюсти хвостом, словно клюшкой, и была такова…

— Так ты ее не поймал?!!!

— Нет.

— А это что? — указал старпом на крупную рыбу в связке, — и почему у нее глаза, как шары, навыкате?

— «Навыкате!» так из-за этого-то она меня и огрела хвостом!

— …?!!

— Только я рыбину к песку прижал, тут глаза и вылезли, как теннисные мячи. «Надо же, думаю, как надавил», — и… ослабил хватку, а она как подскочит!..

— Остальных я потом по вашему… «штанами»! — сказал Коля серьезным тоном, правда, на последнем слове голос дрогнул, на лице расцвела озорная улыбка, — каждая почти сразу глаза выставила!

— От удивления?

— Да нет, от разности давления, наверное.

— Эт-то ты врешь… «от разности давления», физику надо в школе изучать! Это ж, чтоб «давление», леска три километра должна быть!!!

На дальней скамейке раздался смех. Не вступавшие в перепалку наблюдали, с искрами в глазах переводили взгляд с одного на другого. Коля покраснел:

— Дайте же рассказать! Эх, это Вам не хухры-мухры, эт-то, понимаешь, рыбалка! Тут смекалка нужна и подход! В общем, я придумал…

Коля закончил свою историю, подготовил костер. Поставил на огонь свое изобретение — котел из полусферной запчасти от робота, и сварил свой улов. Аромат ухи привел к котлу почти всех.

— Я научу вас варить настоящую уху! — комментировал рыбак нараспев, — только в котелке, на живом огне, может получиться настоящая уха — вкуснейшая пища богов, эликсир мо… г-хм, это, пожалуй, чересчур…

— А приправы-то положил? — спрашивали зрители.

— Добавляем специй, мешаем, — продолжал Николай Петрович, главный режиссер театрального действия, — пробуем…

Может сочетание земных специй с неземной рыбой не пошло, а может в дыме местных дров было что-то, что впиталось в бульон, либо это была третья, неизвестная причина, но как только в рот попало содержимое котелка… На лице у Коли промелькнула целая гамма чувств: первый миг блаженства, недоумение ребенка от исчезнувшей игрушки, понимание, что все не так, отчаяние… Последней была гримаса глубокого отвращения. Николай Петрович прополоскал рот, почистил зубы, пожевал апельсиновую кожуру… НЕ ПО-МО-ГЛО!!! Он напоминал человека, который сварил по-пьяни собственный ботинок и съел его на спор. Протрезвел. Узнал об этом. Встал в ступор, но по настоящему проявил эмоции, когда увидел на втором ботинке следы собачьего … (не будем об этом), а ведь так вкусно пахло ухой!

С обреченностью каторжного несчастный ожесточенно намылил щетку, и начал чистить зубы. Это послужило темой для шуток на последующие дни. Отвечать на эпиграммы с мылом во рту неудобно — одни пузыри вместо слов! Коля не отвечал. Он и так потом упражнялся в этом искусстве до самого отлета.

С тех пор «рыба» стало словом нарицательным, виновных грозили отправить на рыбалку, а ненароком произнесенное «уха» сразу поднимало настроение. Впрочем, с рыбой вышла еще история, но обо всем по порядку.

После обеда в кают-компании осталось немного народу. Все были заняты делом.

— Конь бьет ладью, — задумчиво комментировал биолог и посмотрел на капитана — не передумает ли, может вернуть все на пару ходов?

— Да-а, — пришла очередь задуматься Эдуарду Абрамовичу, — впрочем, шах Вам, уважаемый Валерий Михайлович.

— Ушел, достопочтеннейший Эдуард Абрамович, — улыбнулся биолог.

— Брось Ваньку валять, я же опять шахану.

— А я уйду.

— Шах!

— Ушел.

— Вы там что, в пятнашки играете? — засмеялся от двери бортинженер, вставил электронный замок и полез в него отверткой. От двери брызнуло искрами, погасли лампы. Через секунду дали свет. На полу, в трех метрах от двери, бортинженер делал одновременно три дела: сидел на заднице расставив ноги, смотрел на отвертку и пытался грязно выругаться.

— Б…, бл…, б-блин, — наконец получилось у него, — т-такое утро ис-портить, замечательное.

— Ты нормально? — вскочил капитан и биолог следом.

— Д-да, доигрывайте, сейчас отключу электричество и доделаю, — бортинженер тяжело встал, тряхнул головой и засмеялся, — все беды в электронике, и вообще в электрике по двум причинам: есть контакт там где он не должен быть или нет контакта где он необходим!

— Где-то я уже это слышал, — откликнулся Валерий Михайлович, — только без обидных параллелей: «Все беды России от бюрократов и дураков».

— Кончай фигню нести, тебе ШАХ!!

— Ушел!

— Еще Шах!

— Ушел!

— Мат!

— Ушел!

— Куда ушел? — вкрадчиво спросил капитан.

— Совсем ушел, вот, ушел!

— Сюда нельзя здесь тебе шах.

— А я сюда!

— И здесь нельзя.

— А…

— Да, Валерий Михайлович, да, надо…

Игроки уже не замечали, что давно стоят друг перед другом.

— Это что же… Мат, получается?!! — выдохнул биолог, — так что же ты, «сосна старая», молчал?!!!

— Во-первых: если мы друзья, это не повод забыть субординацию! Во-вторых: я говорил, ты не слышал…

Бортинженер уже давно с любопытством на них поглядывал и на немой вопрос серых глаз Валерия Михайловича ответил утвердительно: — Говорил.

— А куда у меня исчез ферзь? — подозрительно посмотрел биолог на капитана.

— Я н-не брал…, тьфу ты, Валера, ну как ты мог подумать?!! Вон ферзь, под креслом лежит, упал во время замыкания.

Они переглянулись.

— Переигрываем!!!

Мишка стоял посреди рубки и плакал — горько, молча, без слез. Слезы были, пока он по всему кораблю искал щенка, кричал, звал… Говорить взрослым не хотелось, это аврал, нотации, ругань… Сначала высохли слезы, затем отяжелели руки и ноги, появилось безразличие. В какой-то момент он стряхнул отупение, пришла спасительная мысль: «может, взрослые, они же умные…». Вдруг стало легче, он заплакал навзрыд и побежал к отцу. Дальше все в памяти было как лоскутное одеяло, пятнами: разговор в кают-компании, общий сбор экипажа, поиски с привлечением Корабельного бортового компьютера (он же расчетный модуль), сожалеющие взгляды, теплые руки капитана (или отца)? Конечно, кто-то из экипажа вспомнил, как щенка завели в корабль и привязали. И веревку нашли… оборванную. Стрелок ее перегрыз и убежал, к бабочкам…

Слезы снова текли. Мишка их не замечал. Его куда-то несли, коридоры плыли в слезах… озеро слез перед глазами… «Руки, теплые, обветренные, жесткие, такие родные, но почему, почему вы не можете развернуть это сраное корыто в обратную сторону?!!! Как же теперь жить?!!!»

— Кажется, он уснул, — уловил Мишка краем сознания и провалился в спасительную вату забвения.

К обеду следующего дня Мишка вышел сумрачно-сдержанным. Вяло ковырял вилкой макароны «по-флотски». Корабельная жизнь ощутимо не изменилась. Так же неслись вахты. В свободное народ играл в спортзале в волейбол, смотрел кино, загорал, глядя на панораму океанского пляжа с пальмами. Порой рассказывали веселые истории, шуткам были рады, охотно смеялись. Мишку тоже пытались растормошить. Потом перестали. Мишка никак не мог понять: почему салфетки на столе такие празднично разноцветные, салатницы такие блестящие, еда такая красивая, и смех… смех, как может быть смех, когда ему так плохо. Смех… если кого-то не хватает из экипажа. Отец сказал однажды:

— Это только собака… Ничем здесь уже не помочь. Знаешь, мы купим тебе нового щенка. Ты с ним подружишься, он конечно не Стрелок, но ведь любить тебя будет не меньше…

— Папа, что ты такое говоришь? Разве мне нужно, чтоб не меньше любили… Ты же прекрасно понимаешь — новыйдруг, даже самый лучший, не сможет заменить потерянного друга!!!

— Но согласись: новый друг может быть не менее дорог.

— Да, папа. Только это ничего не меняет!

Валерий Михайлович уловил звон в последних словах сына. Дальше уговаривать не стоило — струна могла лопнуть. Напоследок он сказал:

— Мишка, в жизни случается всякое. Только жизнь от этого не кончается. Ничего не происходит бессмысленно. Все происходящее рождает понимание жизни и ее ценности. Мы не можем повернуть корабль к Бете — не хватит горючего на обратный путь к Земле. Но ведь Стрелок от этого не умрет. На планете достаточно корма, и, возможно, следующая экспедиция его подберет.

— В том-то и дело папа — «возможно подберет», а возможно нет. Папа, ты прости, можно я побуду один…

Мишку не дергали, не смешили глупыми шутками, не смотрели на него с сожалением — проявляли такт к его беде. Он всем за это был благодарен, но видеть никого не хотел и сразу после обеда скрылся в своей каюте. Так текли дни, ночи… Ночи, в это время все обостряется, потому что никого рядом нет, и мысли бегут, бегут по кругу. И лишь мокрая подушка с тобой, как якорь мироздания…