Алека Вольских - Мила Рудик и Чаша Лунного Света Страница 6

«Этим безобразием» бабушка называла рыжие и сильно вьющиеся волосы Милы. Самой Миле они тоже совсем не нравились, но, к сожалению, не в ее власти было уменьшить их природную и до жути надоевшую курчавость или хотя бы как минимум изменить цвет на какой-нибудь более приятный: каштановый, русый, белокурый, только бы не этот отвратительный рыжий цвет. Если бы ее волосы были хотя бы нежного светло-рыжего цвета или благородного темно-рыжего… Так нет же! Они были самыми что ни на есть натурально-рыжими. Мила даже была уверена, что самый некрасивый оттенок рыжих волос из всех рыжих людей на земле достался именно ей.

Поэтому она не стала возражать бабушке, а очень быстро опустила руку в карман за заколкой и поспешно собрала волосы в хвост. Она села за стол и взяла из хлебницы ломтик хлеба. Только она собиралась отправить его в рот, как к своему удивлению осознала, что этот ужин совсем не такой, как обычно.

Во-первых, дверь кухни была открыта, и в образовавшемся проеме хорошо было видно стоявший в гостиной телевизор. В этом, конечно, не было бы ничего удивительного, если бы телевизор был выключен. Но он работал! А ведь бабушка всегда категорически запрещала есть и смотреть телевизор одновременно!

На экране симпатичная ведущая рассказывала о погоде, то и дело указывая тонкой палочкой на воображаемые просторы страны. Бабушка с мрачным видом следила, как ведущая очертила круг там, где экран показывал Крымский полуостров.

Во-вторых, в тарелке Милы нелюбимой ею гречневой каши было в два раза больше обычного. А второй запрет, который Мила давно усвоила, гласил, что на тарелке ничего не должно оставаться, потому что переводить продукты — это непозволительная роскошь.

— Я хочу кое-что тебе сообщить, — вдруг сказала бабушка и это было «в-третьих».

Милу охватило нехорошее предчувствие: она не помнила случая, чтобы бабушка позволяла кому-нибудь говорить во время еды, и тем более она не позволяла этого себе.

— Тебе уже тринадцать лет, — продолжала бабушка. — Ты уже достаточно взрослая, чтобы начинать привыкать к самостоятельности. Я и так слишком долго тебя опекала. Тебя кормили, обували, одевали. Можно сказать, ты жила на всем готовом.

У Милы было не очень приятное ощущение от того, что бабушка разговаривает не с ней, а с сарделькой на тарелке. Или со стеной. Или с ведущей прогноза погоды в экране телевизора. Ну, в крайнем случае, с собственной вилкой, потому что на вилку она время от времени смотрела, а на Милу по-прежнему ни разу не взглянула.

— Так вот: для меня все это стало слишком хлопотно.

Мила услышала хриплый хрюкающий звук и, повернув голову, заметила отвратительно-приторную ухмылку на лице Степаныча. У него был такой вид, как будто бабушка удачно пошутила.

— Ты и так должна быть благодарна мне за все, что я для тебя сделала.

Мила рассеянно откусила кусочек сардельки, удивляясь про себя: как могло такое случиться, что бабушка, обращаясь к ней, произнесла явно больше трех слов, что было абсолютным рекордом. В растерянности она посмотрела сначала на ухмыляющуюся физиономию Степаныча, а потом на холодное и надменно вытянувшееся лицо бабушки, которая в этот момент сообщила:

— Так вот, я приняла решение — отправить тебя в детский дом. Степаныч отвезет тебя завтра рано утром, поэтому будь добра собрать в течение вечера свои вещи.

Кусок сардельки, который Мила только что проглотила, показался ей деревянной стружкой.

— В детский дом? — переспросила она, недоверчиво глядя на бабушку.

— И, пожалуйста, не спорь! Я так решила, — резко ответила бабушка и педантично вытерев рот салфеткой, встала из-за стола.

Торопливо стуча подошвами тяжелых старых туфель, в которых бабушка ходила дома, она вышла в гостиную и демонстративно закрыла дверь.

Мила посмотрела на тарелку, полную гречки, не зная, что с ней теперь делать.

Степаныч, набив полный рот каши и отставив в сторону пустую посуду, вытер рот тыльной стороной ладони и, со скрипом отодвигая стул, прохрипел:

— Завтра к девяти утра чтобы была готова. У меня и без тебя дел по горло, ясно?!

Когда он вышел из комнаты, Мила несколько минут сидела молча и даже боялась пошевелиться.

За тринадцать лет своей жизни в доме бабушки она не могла бы вспомнить и пяти счастливых минут. Не проходило ни дня без того, чтобы Степаныч не бросался на нее со злобными выпадами, а бабушка не демонстрировала по отношению к Миле наивысшее чувство брезгливости и неприязни. Но тем не менее слова «детский дом» прозвучали как гром среди ясного неба.

Что теперь с ней будет?

Мила глубоко вздохнула и, отодвинув от себя тарелку с гречневой кашей, пошла наверх собирать вещи.

Как это ни странно, но когда она закрыла за собой дверь, то просто-напросто застыла на месте. Ее комната на чердаке вдруг показалась ей очень одинокой и унылой, как будто каждая вещь прощалась с ней. Мила даже не знала, с чего начать, но, решив, что все-таки начать лучше с одежды, еще долго не могла сдвинуться с места.

Никогда в жизни ей не было так страшно.

Утром Мила проснулась оттого что солнечный луч упал ей на лицо и залил светом закрытые веки. Протерев глаза, Мила с опаской глянула в сторону стоящего у кровати маленького чемодана, в который она вчера вечером собрала вещи.

Оказывается, это не было плохим сном — ее на самом деле отправляют в детский дом. Мила всегда знала, что бабушка ее не любит, но никогда не могла подумать, что она попросту вышвырнет ее вон из своего дома.

Но это случилось, и она не может ничего изменить. Ведь ее не спрашивают.

Взглянув на будильник, Мила вдруг поняла, что проспала или почти проспала, потому что на часах было без десяти девять. Наспех одевшись и в последний раз бросив взгляд через окно на черепичную крышу, на которой она провела так много одиноких часов, Мила взяла чемодан и вышла из комнаты.

Она гадала, выйдет ли бабушка ее проводить, но пока Мила спускалась по лестнице и проходила через кухню и коридор в прихожую, бабушка так и не появилась.

Степаныч уже ждал ее на улице и, что удивительно, даже не разозлился из-за того, что она на несколько минут опоздала.

Мила села в «Запорожец» и положила чемоданчик себе на колени. Она даже не оглядывалась на дом, поскольку уже поняла, что бабушка не желает ее видеть. Скорее всего, она уже о ней забыла. Миле даже не жаль было расставаться с домом, в котором она прожила тринадцать лет. Раз уж ее выгоняют — она не покажет, что это хоть сколько-нибудь ее расстроило. Хотя будущее ее пугало.

Степаныч забрался в машину, завел двигатель, и «Запорожец», кряхтя и ворча, выехал за ворота.

Какое-то время в машине стояла тишина. Желтый «Запорожец» проехал старую дорогу, засыпанную мелким гравием и с обеих сторон окруженную маленькими домиками, и выехал на широкую улицу с магазинами и торговыми центрами. Степаныч включил радио, и Мила услышала звонкий женский голос, который произносил слова так быстро, как будто их выплевывал:

«И снова в нашем городе очередное дорожное происшествие. В самом центре города столпотворение машин. Виной всему пожилой водитель: его так называемое средство передвижения — старый мотоцикл с коляской — в разобранном виде лежит посреди дороги и преграждает движение транспорту. Самым неприятным является тот факт, что престарелый гражданин, по всей видимости, глухой и немой, что очень усложняет положение. Все попытки с ним объясниться, дабы освободить дорогу, пока безуспешны…

Что ж, надо заметить, пробки стали неотъемлемой частью нашей жизни…»

— Каких только олухов не сажают за руль, — проворчал Степаныч.

— Он же старый и к тому же глухой. Ему просто нужно помочь, — поспешно произнесла Мила и тут же об этом пожалела.

Степаныч грозно хмыкнул.

— А что это ты со мной споришь? В моей машине со мной никто не спорит. Тут я хозяин.

Мила от обиды хотела добавить, что быть хозяином такой рухляди в его, прямо сказать, немолодом возрасте — это, конечно же, великое достижение, но, приложив все усилия, заставила себя держать рот на замке.

Но Степанычу, наоборот, вдруг захотелось поговорить.

— Я бы на твоем месте о себе думал, а не о всяких старикашках увечных.

На его лице мелькнуло какое-то хитрое выражение. Миле это не понравилось.

— А то больно часто с тобой всякие несчастья приключаются, — продолжал он, и глаза у него не по-доброму заблестели.

Мила и сама все это знала и не понимала, зачем он ей об этом говорит.

— Правда, везет тебе почему-то, и все как-то удачно заканчивается, — сощурился он, глядя на дорогу. Но Миле показалось, что дело было не в дороге, а в том, что собственные слова ему не понравились. Он даже как-то с досадой это сказал.

— Если на кого другого грузовик бы ехал, так уж непременно бы задавил. А коли канат перерезать, то кто с него упадет, как пить дать — расшибется, — в этот момент лицо у него стало озадаченное, и Степаныч нахмурился, словно не мог чего-то понять. Он хмыкнул и пожал плечами: — А что «чертово колесо» остановилось — так тут вообще странная штука. Не должно было оно остановиться — это было не по плану.