Владислав Крапивин - В ночь большого прилива Страница 7

Георгий скупо улыбнулся. Видимо, мой вопрос он счел просто глупым.

— Хотел. Он очень любил Землю. Кто же не хочет вернуться на Землю?

Мы замолчали.

— Он все время насвистывал какую-то старинную песенку, — вдруг сказал Георгий. — Я знаю из нее лишь несколько слов:

Пусть Земля — это только горошинаВ непроглядной космической тьме…На Земле очень много хорошего…

— Если все останется по-старому, — снова заговорил он, — будет, наверно, хуже. Я не только отнял брата у мальчика. Я отнял подвиг у Александра. Ведь никто не знает, как зажглось четвертое солнце.

— Ты отнял и у себя имя. Ведь Георгий Рогов считается погибшим.

— Мое имя не ценность.

— Тогда послушай мой совет. Ты просил его. Пусть все останется, как было. Четвертое солнце не погаснет от этого. Надо думать о Наале.

— О нем я и думаю все время… Но как же Снег?

— Когда-нибудь люди узнают про все… Кстати, ты помнишь лишь три строчки из песенки. Я знаю больше, ведь я историк. Это песня разведчиков Венеры. Вот последний куплет:

Тот, кто будет по нашим следам идти,Помнит пусть на тропинках кривых:Нам не надо ни славы, ни памяти,Если звезды зажжем для живых.

— Но память об Александре, память о подвиге! То, что он сделал, — пример для живых. Может быть, и Наалю придется зажигать свое солнце.

Я взглянул на Георгия. Он ждал возражений. Он хотел их слышать, потому что они возвращали ему брата.

Я сказал:

— Может быть… Но над какой планетой ему зажигать свое солнце? Научи его быть разведчиком, на то ты и брат. А солнце он зажжет сам…

Уже давно погас закат. Половина луны, опоясанная с одной стороны дугой Энергетического Кольца, низко висела над водой.

Топот ног по каменным ступеням прервал наш разговор. Впрочем, говорить больше было не о чем.

Они ушли, кивнув на прощанье. Астронавт крепко держал в руке маленькую ладонь брата.

Передо мной на листе раскрытой тетради лежит золотой значок, история которого осталась неизвестной. Мне отдал его перед нашим стартом Нааль…

Мы, археологи, идем на Леду, на ту планету, тайну которой так и не раскрыл до конца Валентин Янтарь. Мы вернемся не скоро.

Может быть, и меня на Земле через восемьдесят лет встретит среди многих один, незнакомый пока человек — большой или маленький, все равно. И скажет своим друзьям:

— Я иду встречать брата!

Старый дом

Этот случай принес много неприятностей товарищу Кычикову. Товарищ Кычиков был домоуправляющим. Неприятности у него бывали и раньше. В подъездах терялись мусорные ведра и веники. Однажды потерялся дворник дядя Митя, но потом нашелся. Пропали доски, привезенные для ремонта, и не нашлись (тоже была неприятность). Но чтобы исчез целый дом!.. Тем более, что в нем имелся жилец, не уплативший вовремя за квартиру.

Товарищ Кычиков не верил своим глазам. И другие товарищи сначала тоже не верили. Но хочешь — верь, хочешь — нет, а на углу улиц Садовой и Холодильной до сих пор пустое место. Летом оно зарастает одуванчиками, а зимой там ребятишки из детского сада номер двадцать восемь лепят снежных баб.

…Дом был небольшой. Старый и деревянный. Двухэтажный. Жили в нем разные люди: монтер Веточкин, который всем чинил электроплитки и любил играть в домино; фотограф по фамилии Кит, который фотографировал только на работе, а дома — никогда; очень застенчивый музыкант Соловейкин, который играл на трубе. Жила Аделаида Федоровна — женщина, считавшая, что ее все обижают. Жил Вовка — обыкновенный третьеклассник. Еще обитал в доме ничей котенок с удивительным именем — Акулич. И, кроме того, в квартире номер шесть проживал Петр Иванович. Днем он работал в конторе, а по вечерам писал жалобы. На всех по очереди. На монтера Веточкина — за то, что он чинит электроплитки, а телевизоры чинить не умеет. На музыканта Соловейкина — за то, что однажды он солнечным майским утром заиграл дома на трубе. На Вовку — за то, что он не поздоровался на лестнице. На Акулича — за то, что он ничей. На товарища Кычикова — за то, что он допускает все эти безобразия.

Ответы на жалобы иногда приходили с опозданием. Тогда Петр Иванович писал жалобы на тех, кто задерживает ответы.

У старого дома был свой характер. Одних жильцов дом любил, других — не очень. Иногда он бывал в хорошем настроении, весело хлопал дверьми, празднично звякал стеклами, посвистывал всеми щелями и даже в самые темные углы пускал солнечных зайчиков, за которыми охотился Акулич. Иногда дом сердился или скучал. Ступени сварливо скрипели, углы с кряхтеньем оседали, с потолков сыпались чешуйки мела.

Но не думайте, что дом был ворчлив и страдал болезнями. Грустил он редко, ревматизма у него не было, и он не боялся сырой погоды.

О том, что у дома есть характер, знали только Вовка и Акулич. Но Акулич никому про это не рассказывал, потому что не умел говорить. А Вовка не рассказывал, потому что некому было. О таких важных вещах говорят лишь самым надежным друзьям, которые все понимают. Но Вовкин друг Сеня Крабиков уехал. Насовсем. В город, который лежит у Очень Синего Моря. Иногда получается в жизни так неправильно: живут два хороших друга, а потом вдруг один уезжает. Далеко-далеко. А второй остается. И обоим грустно. Ведь не так легко найти нового хорошего друга. Да если и найдешь, он не заменит старого.

Летом в доме появился новый жилец. Капитан Самого Дальнего Плавания, который вышел на пенсию. Это был настоящий Старый Капитан.

Как все старые капитаны, он курил большую трубку, скучал по морю и носил куртку с блестящими пуговицами и нашивками.

Он поселился в квартире номер пять у своей взрослой дочери. Дочь говорила, что очень рада. Она и в самом деле была рада. Но Капитан громко кашлял по ночам, и была у него привычка тяжело ходить из угла в угол. А со своей комнатой Капитан сделал что-то непонятное. Он развесил по стенам бело-синие морские карты и фотографии больших пароходов. Напротив двери он прибил портрет бородатого хмурого человека. А в углу у шкафа… Нет, вы только подумайте! Старый Капитан укрепил там на стене корабельный штурвал. А рядом поставил тумбочку с морским компасом. Компас был величиной с кастрюлю и назывался «компас». Тумбочку капитан сколотил сам. Называлась тумбочка «нактоуз».

В компасе не было видно стрелки. Вместо нее качалась на игле круглая шкала с маленькими цифрами и большими буквами: N, О, S, W. Шкала называлась «картушка». Учтите: не «катушка» и не «картошка», а «картушка». Сверху, по краю компаса, лежало широкое медное кольцо, а под ним — на белой внутренней стенке компаса — была черта. Курсовая черта. Раньше, когда компас находился на судне, черта смотрела вперед. Туда же, куда был устремлен нос корабля. А картушка всегда смотрела буквой N на север (под ней все-таки были спрятаны магнитные стрелки). Когда корабль поворачивал, курсовая черта поворачивалась тоже и скользила над числами картушки. А потом останавливалась и показывала курс: куда плывет корабль…

Дом — не пароход и не фрегат. Он стоит на месте. И поэтому черта, уткнувшись в стену, застыла на одном курсе: двести тридцать пять градусов. Это было немножко грустно…

…Конечно, Вовка быстро подружился со Старым Капитаном. Они оба любили сквозняки, фильмы про море, серьезные разговоры и приключения. Оба не любили рано ложиться спать, книжки, где только одна любовь, манную кашу и Аделаиду Федоровну.

По вечерам Вовка часто приходил к Старому Капитану. Он крутил штурвал, смотрел на компас и слушал Истории. Их рассказывал Капитан. Истории были разные: про извержение нового вулкана на острове Тристан д'Акунья, про Арктику, про ручного пингвина Семку, про плавания по Дуге Большого Круга, про Сингапур, тайфуны и последнего пиратского капитана Питера Гринхауза, который потом исправился и жил на маяке вдвоем с собакой по имени Ахтер-Буба.

Дом тоже слушал Истории. Он впитывал их щелями высохших бревен вместе с дымом капитанского табака.

Иногда приходил Акулич. Капитан давал ему сардельку. Акулич хватал ее поперек туловища, уволакивал под нактоуз и там урчал от аппетита. Это урчание напоминало отдаленный шум судовых машин.

Однажды, во время Истории про голубого кита и подводную лодку, поднялся за окнами ветер. Это был августовский ветер — предвестник осенних ветров. Хлопали ставни. Звякали стекла. Дом скрипел и шевелился. В квартире Петра Ивановича распахнулась форточка, и порыв ветра унес со стола все жалобы, написанные за этот вечер. В квартире музыканта Соловейкина сама собой тихонько заиграла труба. Замигали лампочки. Акулич притих под нактоузом. А картушка в компасе, покачавшись, вдруг медленно пошла вправо, и курсовая черта сползла на два градуса к югу.