Вениамин Каверин - Верлиока

Вениамин Александрович Каверин

Верлиока

Сказочная повесть

ГЛАВА I,

в которой автор представляет читателям Розового Кота и Шотландскую Розу, утверждающую, что пенсия и одиночество всегда были в прекрасных отношениях. Ошибка паспортистки

Эта история начинается разговором Шотландской Розы с Котом Филей, причем нет ничего удивительного, что они понимали друг друга с полуслова.

Шотландская Роза считала себя — и не без оснований — хозяйкой дома.

На первом этаже в столовой был овальный фонарь, ряд высоких — от пола до потолка — окон, и даже в этом просторном фонаре Розе было тесновато.

Красавицы обычно знают, что они красавицы. Знала и Шотландская Роза. Даже привыкший ко всему на свете солнечный свет медлил, скользя по ее стройным, упругим ветвям, хотя ему-то, без всякого сомнения, не полагается медлить. И нельзя сказать, что она торопила его: они нравились друг другу. Зато всех других влюбленных она останавливала равнодушным взглядом.

Что касается Филиппа Сергеевича, или Фили (как называла она своего собеседника), можно смело сказать, что знаменитый Кот в сапогах в сравнении с ним был недалекий малый. Ухоженный, гладкий, розовато-рыжий, с большим, похожим на лиру пушистым хвостом, он считал, что ловля мышей — это не больше чем хобби для уважающего себя, еще молодого, но уже завоевавшего солидное положение Кота. Хитрость соединялась в нем с честолюбием, а нечто хулиганское — с мудростью и благородством Дон-Кихота.

— Я люблю детей, — сказала Шотландская Роза. — И в конце концов, почему ты думаешь, что Платон Платонович перестанет заботиться о нас, если в доме появится мальчик?

— А тебе кажется, что он все-таки появится?

— Да.

— Почему?

— Ты понимаешь, в неотступном, многолетнем желании есть что-то загадочное, — задумчиво продолжала Шотландская Роза. — Оно как бы начинает жить отдельно от человека и в конце концов достигает цели. Ты помнишь жену Платона Платоновича?

— Еще бы, — с отвращением проворчал Филя.

— Целые дни она сидела перед трельяжем, так что однажды он даже пожаловался мне, что больше не в силах смотреть на ее вздернутый нос и глупые капризные губки. С первого взгляда было видно, что она не любит детей, а ведь природа наказывает таких женщин, и, как правило, строго. Тебе хочется спросить: "За что?" Милый мой, это ясно: за отсутствие воображения. Детей не было, а когда она умерла, одиночество бесшумно пробралось в дом, и нет ничего удивительного в том, что хозяин часами ходит из угла в угол и мечтает о сыне.

— А что ты думаешь об ошибке паспортистки?

Шелест прокатился по упругим веткам Шотландской Розы — можно было подумать, что она рассмеялась.

— Ах, это очень забавная история, — сказала она. — Чей-то паспорт лежал рядом с паспортом Платона Платоновича, и рассеянная девушка в графе «Дети» записала "сын Василий" сперва в один паспорт, а потом в другой. А ведь иллюзия… Ты знаешь, что такое иллюзия?

— Спрашиваешь! — соврал Кот.

Шотландская Роза деликатно помолчала.

— Это то, что существует в воображении, но гораздо ближе к действительности, чем кажется. Хозяин не стал исправлять ошибку, потому что мальчик, которого он вообразил, уже занял свое место во времени и пространстве. Ты веришь в судьбу?

— Нет, — ответил Филипп Сергеевич. — Я материалист и убежден в том, что не бывает действия без причины.

— Напрасно. А я считаю, что сама судьба вмешалась в эту историю, а спорить с ней бесполезно и даже опасно. Хозяин ушел на пенсию, а ведь пенсия и одиночество всегда были в прекрасных отношениях. Если бы его желание исполнилось… Ты представляешь, как изменилась бы не только его, но и наша жизнь! Осталась неделя до Нового года, хозяин купил бы для мальчика елку, и я поболтала бы с ней — нам, комнатным растениям, всегда интересно узнать, что происходит в лесу. Он помогал бы Ольге Ипатьевне поливать цветы — с каждым днем ей все труднее поднимать тяжелую лейку.

— Ты оптимистка, — возразил Кот, — а я так и вижу, как он привязывает к моему хвосту консервную банку и гоняет по саду, пока та же Ольга Ипатьевна не надерет ему уши.

И Кот громко, с негодованием мяукнул — так живо представилась ему эта сцена.

— Тише, — сердито сказала Шотландская Роза, — хозяин сегодня принял сильное снотворное, и, если ты его разбудишь, у него разболится голова.

ГЛАВА II,

в которой Платон Платонович принимает снотворное, но не может уснуть

Но хотя лекарство действительно было сильное, Платон Платонович не спал. Он лежал с открытыми глазами и думал. Разговора между Котом и Шотландской Розой он не слышал, но тишину как раз слышал, и это была безнадежная, ничего не обещающая академическая зимняя тишина. Академической она была не потому, что поселок Сосновая Гора был построен для академиков, а потому, что, сохраняя их покой, она глубоко сознавала свое значение. Впрочем, зимогоров было немного, и они все, как один, немного побаивались Платона Платоновича, хотя уважали его как знаменитого астронома. А он побаивался их, подозревая, что они смеются над его внешностью, действительно не совсем обыкновенной. Дело в том, что Платон Платонович чем-то напоминал бяку-закаляку из стихотворения Корнея Чуковского:

Ну, а это что такоеНепонятное, чудное?С десятью ногами,С десятью рогами?Это бяка-закаляка кусачая.

Правда, у Платона Платоновича были только две ноги, а в пышной, торчавшей во все стороны шевелюре едва ли удалось бы различить рога. Однако он почему-то не позволял подстригать торчавшие из носа и ушей волосы, в которых несомненно было что-то «кусачее». Рыже-седая голова курчавилась грозно, из-под мохнатых бровей поглядывали свирепые маленькие глазки. Только очень проницательный человек мог разглядеть в них доброту, простодушие, благородство и грусть. И Ольга Ипатьевна была совершенно права, когда говорила: "Он и во сне комара не убьет". Маленький, коренастый, с большой квадратной головой, он ходил по дому, цепляя по-медвежьи ногу за ногу, и думал. Иногда он начинал петь:

Из-за острова на стрежень…

Таким глубоким басом мог похвастаться только бяка-закаляка.

…С вечера ему удалось уснуть, а потом сон стал прибегать на минутку и убегать — торопился от стариков к детям, которые, не доставляя ему никаких хлопот, превосходно спали.

Платон Платонович встал и подошел к окну. Зима открылась перед ним, свободно раскинувшись в саду среди жасмина, голубых елей и американских кленов. Лунный свет осторожно вошел в детскую и стал распоряжаться в ней, притворяясь, что у него и без того немало дела.

В доме не было детей, но детская была.

Минуло пятнадцать лет с тех пор, как неопытная паспортистка подарила Платону Платоновичу сына, назвав его Васей, и теперь стало ясно, что пора убрать из комнаты надувных зверей, оловянных солдатиков, коня с пушистым хвостом и аккуратно подстриженной гривой.

Все могло быть иначе. И он представил себе, что бродит по дому в халате не потому, что снотворное не помогло, а потому, что он ждет сына, задержавшегося на школьном вечере. Какое счастье было бы волноваться за него! Успокоиться, убедившись, что он вернулся! Волосы Вася отрастил бы до плеч — и ни одного слова упрека. Он позволил бы ему носить брюки дудочкой и не очень удивился бы, если бы Вася заказал себе зеленый или лиловый пиджак. Хриплый бас старого негра доносился бы по вечерам из его комнаты, и Платон Платонович терпеливо слушал бы спиричуэлз, которые он ненавидел.

Прошло уже добрых пятнадцать лет с тех пор, как молодые люди перестали носить короткие брюки дудочкой и не гоняли из одного конца города в другой, чтобы записать Луи Армстронга. Но Платон Платонович, сидя у своего телескопа, не замечал времени и существовал в шестидесятых годах.

Из-за острова на стрежень…

Платон Платонович удивился, услышав звук пастушеской дудочки, который сперва нерешительно, а потом все более смело стал вторить ему. Как, пастушеская дудочка накануне Нового года? Когда еще зима украшает заборы снежными змеями? Когда голубые елочки, укутанные с головы до ног, стоят, как монашенки перед амвоном? Когда американские клены только и ждут знакомых белочек, которые стряхнут с погнувшихся веток надоевший, равнодушный, бесчувственный снег?

Он слушал и не верил ушам.

Но вот что-то стало складываться, соединяться в полутемной комнате неясные очертания головы, рук и ног, как будто кто-то пытался нарисовать их мелом на плывущей по воздуху черной доске. Дудочка все пела, и можно было подумать, что все это ее дела.

Пушинки кружились в лунном свете. Очертанье тонкой фигуры становилось все отчетливее, но оно еще плавало по воздуху вместе со школьной доской, как будто не решаясь от нее отделиться. Но вот удалось: доска исчезла, и с замирающим сердцем Платон Платонович ясно увидел мальчика, спокойно стоявшего у окна и терпеливо ожидавшего, когда его спросят, откуда он взялся. Но Платон Платонович думал о другом: он боялся, что снотворное все-таки подействовало, и ему было страшно, что он сейчас проснется.