Уильям Николсон - Песнь Огня Страница 16

Последним к спящим присоединился кот Дымок. Когда он пролез под повозку, в небе уже светила луна. Кот осторожно пробрался к Бомену и нашел уютное местечко у него под коленями. Дымок поскреб когтями штаны друга, устраиваясь поудобнее, и заснул.

Ночью снова повалил снег – еще гуще, чем днем. Продрогшие мантхи проснулись рано и увидели, что шатер провис под его тяжестью. Мо Мимилит первым выбрался наружу и протоптал в сугробе тропку. Широкая равнина пропала из виду за белой завесой.

За Мо вылез Ролло Клин, припадая на раненую ногу. Потом решили оправиться Бомен и Мампо. Не ступили они и трех шагов, как повозка с шатром, людьми и животными просто исчезла, растворилась в вихре снежинок. Даже застенчивость не заставила парней отойти подальше.

Снега намело по колено, а кое-где и больше.

– Повозка не проедет, – сказал Ролло Клин. Бомен кивнул, стряхнув белые крупинки с волос.

– Что ж, обождем.

Мантхи сложили перед шатром костер из последних дров и с трудом развели огонь. Все подавленно молчали: вот так переделка! Идти дальше пока нечего и думать. Нужно, чтобы небо расчистилось и снег подмерз. Только на снежном насте повозка удержится. Сколько придется ждать и что будет, когда кончатся дрова, никто не спрашивал. Однако в сторону Анно и Аиры Хазов был брошен не один взгляд, говоривший: «Вы нас сюда привели – так выводите!»

Когда костер разгорелся, на нем вскипятили воду и развели остатки кислой смолы. Сладко-терпкий напиток согрел нутро, и мантхи воспряли духом.

– Скажи-ка, Анно, – начал Мико Мимилит, – плохи наши дела?

– Сам видишь, – ответил Анно.

– Что ж… Я вижу, что сидеть тут нельзя, а то мы замерзнем и умрем с голоду. А идти тоже нельзя, а то увязнем. Скверно получается.

– Вот именно что скверно.

Огонь приходилось поддерживать, чтобы снегопад его не загасил. Каждый раз, когда Бек Клин вытаскивал из повозки полено, кто-нибудь спрашивал:

– Сколько еще, Бек?

– Мало, – отвечал тот.

Снег падал и падал… Пожалуй, больше всего мантхов удручало, что они сидят на месте – да еще кругом сплошная снежная муть. С каждым часом решимость путников слабела, а страх и отчаяние росли. По углам палатки слышался недовольный ропот. Некоторые уже во всем винили Хазов.

Наконец Бек Клин принес последнее полено, положил его в костер и негромко сказал:

– Все.

Люди зашептались:

– Дров больше нет! Дрова кончились!

Словно зачарованные, смотрели мантхи на яркие языки пламени, и от испуга им казалось, что костер уже гаснет.

– Анно Хаз, – раздался дребезжащий старческий голос, – что с нами будет?

Это сказал Редок Зем, человек, который гордился своим трезвым взглядом на жизнь. Редок не обвинял Анно – да и что толку?

– Не знаю, – честно ответил Анно.

– Я не жалуюсь, – продолжал старик. – И все же, если мы умрем, я хочу знать об этом заранее. Чтобы подготовиться.

– Может, и умрем, – сказал Анно. – Надеюсь, что нет.

– Надеешься?! – горько воскликнула Рада Вармиш. – Я тоже надеялась, что мой муж не умрет, но его убили. Какой мне прок от твоей надежды? Хватит фантазий. Мы все понимаем – пришел конец. Так зачем притворяться?

Анно обвел глазами побледневшие лица спутников.

– Если я не оправдал ваших надежд, – тихо начал он, – простите меня. Я всегда верил, что когда-нибудь мы, горстка мантхов, вернемся на родину и заживем там счастливо. Я всегда верил, что мы дождемся этого дня, если не будем падать духом, что бы ни случилось. Я верю в это и теперь, когда догорает наш последний костер. Я буду верить тогда, когда пепел накроет снегом. Я буду верить, пока не умру. А после меня будут верить мои дети.

Анно замолчал, остальные – тоже. Аира только сжала руку мужа. Бомена захлестнула яростная, жгучая гордость за отца, к глазам подступили слезы – но он сдержался, как и Кестрель. Бомен мысленно коснулся сестры:

Он сильнее нас всех.

Я так его люблю, – отозвалась Кесс – Так люблю…

Тут встал Скуч. Он почему-то решил, что встать непременно нужно: иначе, мол, кто обратит внимание? Коротышка никогда еще не говорил со всеми сразу и поэтому очень стеснялся и от волнения глотал слова. Впрочем, понять его было можно.

– Я просто… – начал Скуч. – Я просто хочу сказать господину Хазу: не прощать вас надо, а благодарить. То есть я так думаю. Я не забыл, что в Араманте мел полы на кирпичном заводе. Всю жизнь я думал, что больше ни на что не гожусь. А господин Хаз помог мне поверить в себя. Я начал готовить печенье, а потом пироги – и меня зауважали. Все благодаря господину Хазу. Я горжусь, что иду с ним на родину. А если нам на роду написано замерзнуть тут до смерти – ну и ладно! Я горжусь, что умру вместе с ним.

Скуч поклонился Анно Хазу и поспешил сесть. Слова Скуча и Анно, как ни странно, подбодрили остальных. Наконец про смерть заговорили открыто, и стало не так страшно. Чем сидеть и дрожать каждый о своем, уж лучше бояться вместе.

Пеплар Вармиш прошептала матери:

– Если мы умрем, то встретимся с папой, правда? Значит, смерть – это не так уж и плохо.

Гагата Топлиш – самая маленькая – не очень-то поняла, о чем говорят взрослые, и спросила отца:

– А когда человек умирает, он что делает?

– Он как будто засыпает, – объяснил Мелец Топлиш.

И только Пинто додумалась задать вопрос матери – пророчице Аире Хаз.

– Мам, мы все умрем?

– Вероятно, – спокойно ответила Аира. – И все-таки даже среди метели я чувствую тепло родины. Наверное, что-то случится.

Пророчеством ее слова назвать было нельзя, но какую-то надежду в мантхов они вселили. Старый Редок Зем вытащил клок сена из последней охапки и отнес лошадям. Креот напоил коров.

Дымок, который был не в восторге от снега, залез в повозку. Когда костер совсем перестал греть, люди тоже решили укрыться. Они заползли в шатер и прижались друг к другу, как ночью. В сером полумраке холод обнял их, унося тепло из пальцев. Только теперь мантхи по-настоящему поняли, что смерть близка, что им осталось несколько часов. Холод – коварный убийца и подкрадывается незаметно. Мантхи знали: поддайся сейчас сну – и уже не проснешься.

Сквозь сумерки пробились слова, которых раньше не говорили, которые тяжким грузом лежали на душе. Люди будто подошли к широкой реке, зная, что надо плыть, и понемногу расставались со всеми пожитками, снимали одежду, чтобы войти в воду налегке.

Таннер Амос встал на колени перед Анно с Айрой и поцеловал им руки.

– Простите, что так обошелся с вами, когда погибла моя Пиа. Я был не прав. Просто мне было очень больно.

Сирей обратилась к Ланки:

– Ланки, я ни разу не сказала тебе спасибо за все те годы, что ты обо мне заботилась. Я ни за что с тобой не расстанусь.

– Ах, ласточка моя! Будто я уйду! Заботиться о тебе для меня как дышать. Куда же я денусь?

Пинто подползла к Кестрель и прошептала:

– Извини, что наговорила столько гадостей. И я совсем не хочу тебя убивать. Мампо прав, я просто мерзкий крысенок.

– Нет, не прав, – ответила Кесс и поцеловала Пинто. – Ты моя сестренка. Убивай меня, сколько душе угодно, я все равно тебя люблю.

– Можешь выполнить одну просьбу? Ради меня.

– Проси чего хочешь.

– Будь к Мампо подобрее.

Кестрель закусила губу, чтобы не расплакаться.

– Хорошо. Буду такой доброй, какой только смогу.

Бомен смотрел на Сирей. Та уже сидела одна – прямо, глядя куда-то вдаль. Бомен хотел поговорить с ней, но не знал о чем. Сирей почувствовала его взгляд, обернулась и наклонила голову, как принцесса: «Можешь подойти». Бомен повиновался.

– Ну, Бомен, – начала девушка, – где же тот, кто должен был прийти за тобой?

– Не знаю. Наверное, я ошибся.

– Как ты можешь ошибаться? Разве ты не избранный?

– Смеешься надо мной, Сирей?

– Немножечко. Ты против?

– Нет, не против.

– Ты тоже можешь надо мной посмеяться. Знаешь, чего бы я сейчас хотела?

– Чего же, Сирей?

– Чтобы муха прилетела еще раз.

Бомен не засмеялся, а взял ее тонкую руку в свою и нежно поцеловал. Кожа под губами была холодной.

Кестрель нашла Мампо, как обещала. Они сели в дальнем углу, обнявшись: время шло, и становилось все холоднее.

– Болят раны, Мампо?

– Не раны, – ответил он. – Душа болит. От меня нет толку.

– Неправда!

– Раньше я знал: пусть я медлительный и глупый, зато умею хорошо драться. Значит, хоть так всегда помогу Кестрель. Буду за нее драться. И докажу этим свою любовь. А теперь не могу.

Мампо говорил просто, без жалости к себе – словно это и так всем было известно. Кестрель знала: раз она его уважает, нужно отвечать так же.

– Я знаю, что ты любишь меня, – сказала она, – и горжусь этим. Я хотела бы ответить тебе тем же. Но не могу.

– Это не важно, – крепче обнял ее Мампо.

– И не потому, что ты какой-то не такой. Это я не такая. Я не способна любить так, как ты любишь меня. Иначе бы я тебя любила. Ты хороший, сильный, мне никто другой был бы не нужен. И все же я не так устроена, Мампо. Пожалуйста, прости меня.