Коллектив авторов - Мать извела меня, папа сожрал меня. Сказки на новый лад Страница 18

Она прядет еще быстрее, чтобы наказать себя за такие мысли. Колесо стучит. Веретено вертится. Через пальцы течет крапива. Боль нестерпима. Руки ее – уже больше не руки, а два пламени, или две звезды, или два поющих голоса.

Концептуалистке снятся два типа сна о полетах. Одни о том, как она плавает в воздухе, отчаянно дергая ногами, словно лягушка, но ей удается лишь на несколько футов оторваться от убийцы, а та хладнокровно ждет, пока она выдохнется. В других концептуалистка с разбегу плавно отталкивается от земли, поднимает ноги и легко устремляется вверх и прочь. Парит без всяких усилий, все небо открыто ей; но вдруг нападает страх – это не взлет, а падение вверх, она слишком высоко и уже не может вернуться на землю, к убийце… там, далеко внизу, только та и помнит о концептуалистке, но и убийца уже опускает голову, бросив следить за исчезающей в небе точкой, и плетется домой с лопатой на плече, предвкушая ужин.

За стеклянной стеной галереи в большом городе концептуалистка сидит у прялки и прядет из крапивы длиннющую нить, сидит за ткацким станком, ткет из этой нити полотно для рубашечек.

Пять с половиной уже готовы. На них ушло пять с половиной лет. Поначалу у нее была масса зрителей. Не поверите, до чего шикарно они выглядели и как громко обсуждали ее прялку, ткацкий станок, крапиву, волдыри, ее терпение. Только что бы ни говорили они, концептуалистка не отзывалась и не улыбалась. Это тоже обсуждали, улыбаясь и качая головами: им-де было б легче шесть лет прясть из крапивы нить, ткать из нити ткань, шить из ткани рубашки, чем шесть лет молчать и ни разу не улыбнуться. Так, должно быть, и есть, думала концептуалистка, перекусывая зубами нитку.

Затем поток схлынул. Хозяева галереи, у которых имелись интересы в Буэнос-Айресе, Барселоне, Гонконге, Санкт-Петербурге, Стамбуле, надолго уехали по делам. Ее агентесса больше не звонила. Окна покрылись пылью и потеками дождей. Их заклеили целым рядом плакатов бурлеска: в вихре невероятно длинных светлых волос танцует женщина, голая, что креветка. Потом стали клеить объявления, и на ветру затрепетала бахрома телефонных номеров: ПРОПАЛО КОЛЬЦО, ПРОПАЛА СОБАКА, ПРОПАЛ РЕБЕНОК.

Иногда заходит женщина с серебряными руками, приносит груши.

Концептуалистка смотрит, как солнце ползет по пыльному стеклу, а пальцы ее щиплют и треплют. Порой свет пересекает крылатая тень.

Он сидел на краешке моей кровати. Я стоял перед ним на коленях, уткнувшись ему в ноги, и вдруг этот… ветер.

Перья потом были везде – в простынях, в обуви. Одно маленькое, такое хорошенькое, завитое, плавало в стакане с водой.

У него огромный выпуклый лоб, как у Эдгара Аллана По, и тонкие губы. Маленькие круглые глазки, одно плечо выше другого. Так что он не красавец, нет. Я его позвал на одну ночь, но теперь все время думаю об этом. О крыле, бьющем. О полете.

Да, каждый раз, как он кончает.

– Сыновья у меня все витали в облаках. А вот дочь всегда очень крепко стояла на земле, – говорит отец. – Мы очень удивились, когда она захотела стать художницей. Попробовали направить ее на что-то попрактичнее. Жена предложила ей пройти курс домоводства. Там она и выучилась шить, так что, мне кажется, мы внесли свой вклад в ее искусство. Пусть и косвенно.

Слова поднимаются к горлу, как газ. Она глотает их, не давая вырваться.

Ее руки похожи на перчатки или фальшивые кисти, в которых спрятаны ее собственные, настоящие.

Прочтите эту фразу; повторяйте шесть лет.

Однажды появляется кто-то с ведром мыльной воды, бритвой и резиновым скребком и соскребает с окна прошедшие годы. Сторож лезет на стремянку менять перегоревшую лампочку. Пол тщательно вымыт, складной стол покрыт бумажной скатертью, уставлен пластиковыми стаканчиками – и вот врываются дочерна загорелые хозяева галереи со множеством друзей и знакомых, галерея опять полна. На стене висят пять крапивных рубашек, сухих, колких, бурых. У них какой-то угрожающий вид, хотя в то же время – немного грустный. Шестая рубашка лежит на столе – она почти закончена, не хватает только левого рукава.

Концептуалистка не поднимает глаз от ткацкого станка, где медленно растет полотно для последней детали.

К ней наклоняется репортер с занесенной над блокнотом ручкой.

– Ц-ц-ц, – отгоняет его агентесса, – все вопросы только после восьми!

Когда минутная стрелка прыгает на цифру «12», начинаются неуверенные аплодисменты. Уже восемь, а концептуалистка так и не закончила последний рукав. Но она встает. Улыбка у нее странноватая, ведь она шесть лет не улыбалась.

Какой-то мужчина смотрит на пустой крюк в стене. Она вешает туда последнюю рубашку.

– Это ты, я так и думала.

– Конечно я.

– Я не буду спрашивать, где остальные. – Она ковыряет ногтем волдырь на подушечке мизинца. Тот – словно капля чистой воды.

– В баре, скорее всего. Там счастливый час. Хватит ковырять. – Он обнимает ее крылом. – А чего ты хотела, а? У каждого свой счастливый конец.

Потом Братья воркуют и теснятся вокруг, поклевывают себе руки и раздувают груди. Одно крыло содрогается, его успокаивает чья-то рука в дорогих перстнях. В воздухе запах горелого мяса – это мать короля, твоя свекровь, жарится словно гусь. Никому не жалко ее, даже королю, так что улыбнись. Ты еще помнишь, как улыбаться?

– Сказочно, – сказала одна из Творческого Кооператива Сводных Сестер, одновременно выпуская жуков изо рта. – Обожаю!

Концептуалистка ловит свое отражение в окне. Не надо было красить губы, она тут же забывает о помаде. Как будто ела что-то с кровью.

Да нет, это у агентессы помада размазалась – она сейчас так целеустремленно пробирается через толпу, словно челнок в ткацком станке, вцепившись в рукав критика и твердокаменно улыбаясь.

Нет, это агентесса просто поцеловала ее, видать, намереваясь клюнуть в щечку по-европейски, а художница по своей неловкости встретилась с ней ртом. А может, агентесса специально так сделала, раз ее рот впивался в концептуалистку дольше положенного. Она действительно запала на концептуалистку или хочет, чтобы думали, будто они спят вместе? Если второе, то зачем – чтобы возвыситься самой или принизить концептуалистку, или и то и другое, или заставить ревновать критика и крепче привязать его к концептуалистке (а может, к самой агентессе?), или наоборот, чтобы удалить критика – пусть он не достанется концептуалистке, раз уж агентессе не достался?

А может, это вообще не помада, а кисло-сладкий соус от шести куриных ножек, которые она взяла с подноса официанта, похожего на ее отца; кости от этих ножек до сих пор лежат рядом, завернутые в салфетку; у нее всегда был отменный аппетит.

Или она ела что-то с кровью.

Чайная чашка песка.

Три красных мака.

Клубок пряжи.

Клубок пряжи катится сам собой, указывает путь. И остается только идти за ним до конца.

Иногда сюжет сказки называют «нитью повествования».

Она пробирается сквозь толпу, закрывается в туалете, хлопает по выключателю и досадливо шипит, наткнувшись на острый кончик гвоздя. Сует мизинец в рот, размазывая кровь по губам.

Туалет используют заодно как кладовку – шесть деревянных кроваток свалены в углу, составлены в стопу или аккуратно стоят вдоль стены. Как раз для братьев, которые по счастливой случайности тут же влетают в окно, сбрасывают перья в шесть опрятных кучек и теперь толпятся вокруг нее, с гусиной кожей, но в человеческом обличье, поздравляют ее с торжеством. Только им нельзя оставаться, говорят ей братья, они могут пробыть людьми еще пятнадцать минут или час, или одну ночь, а потом сюда вернутся грабители, тут их логово, и ей тоже надо скорей уходить.

Она думает – как это удобно, что грабителей ровно шесть. Да еще таких маленьких!

– Иду, иду, – говорит она. – Слушайте, у вас есть пластырь?

Однажды я застал его за выщипыванием. Кончик был уже голый – жалкий розовый пупырчатый бугорок в гнездышке из перьев. Я стал ласкать губами это недоразумение, но он больше сконфузился, чем обрадовался. Вообще-то я тоже. Потом я сказал: «Никогда больше так не делай. Ты мне нравишься точно таким, как есть». Сам удивился – я же только и думал о том, что вся моя жизнь во что-то превращается. Это и есть у нас с ним общее.

Из лопаток на спине растет крапива, облегает руки ножнами.

Она просыпается, во рту странный вкус. Где ее братья, то есть – дети? Она их съела? Улетели? У нее вообще когда-нибудь были дети?

В поисках марли она открывает шкафчик у раковины. Вонь хвойного моющего средства – и она в лесу. Тропинка различима лишь потому, что пряжа, сухо бегущая у нее в пальцах, слабо натянута – да еще темные силуэты мусорных баков, выставленных на обочину для сбора в пятницу. Перед ней вздымается тень, плечо на кого-то натыкается, чья-то рука пожимает ее плечо, как бы извиняясь. Когда свет гаснет, все становятся дружелюбнее – не сесть ли ей на ступеньку или пенек, не подождать ли, пока кто-нибудь сядет рядом?