Владимир Голубев - Зибровский водяной. Сказы Страница 18

– Что за дело имеете вы ко мне? – старомодно осведомился помещик.

– Именем революции, следуйте за нами! – размахивая какой-то бумажкой перед бледным лицом хозяина, горланил главный из них, мужчина в кожаной куртке, накинутой сверху на гимнастёрку.

Барина схватили, больно связали руки грязной верёвкой и бросили, как куль с солью, на подводу лицом вниз.

– Папа, папа, ты куда? – кричал маленький мальчик и всё хотел нагнать телегу и ещё раз поглядеть на отца. – Скажи, когда ты возвратишься домой, тебя ждать к ужину?

– Убери барчука! – орал пьяный матрос с грязным бантом из красного сатина на груди, при этом размахивая револьвером, как кадилом, перед барыней. Другой вырвал из рук ребёнка рождественского ангела – подарок отца, ангел прошлой зимой украшал ёлку. Блестящая картонка смялась и полетела в грязь, под сапог.

– Мама, что этот дядя делает – ведь так нельзя, – возмущённо зашептал ребёнок.

– Что глазеете? Знайте: изведём всех вас под самый корень, именем революции! И мальца, чтоб навечно сгинула ваша порода! – матрос сплюнул, скверно выругался и, обдав окружающих самогонным перегаром, что есть мочи торжественно запел из «Интернационала»:

Мы жизнь построим по-иному —И вот наш лозунг боевой:Вся власть народу трудовому!А дармоедов всех долой!

– Мама, я боюсь дядю!!! – истошно завопил ребёнок.

Революционер схватил дитя за воротник и силой потащил в сторону уезжавшей телеги. Мать с побелевшим от страха лицом выхватила сына из рук чёрного человека с красным лицом, больше напоминавшего в эти минуты вестника из преисподней, а не человека. Женщина закрыла шершавой ладонью синюшный рот мальчика. И, заслонив собой, потащила обморочного парнишку в сторону, к беззвучно плакавшим дочерям…

Схваченного провезли по всей деревне. Видя, что мужики отворачиваются, пуская дым в кулак, а бабы подолами закрывают детям глаза, люди в кожанках и гимнастёрках хмурились.

– Для вас же это делается, ироды! – кричал агитатор, размахивая руками. – Освобождаем, так сказать, а посля и коммуну организуем, а вы рожи свои воротите… А кто в прошлом лете спалил усадьбу, а? Чай, не вы? Вы! Ну, глядите, придёт пора – и до вас доберёмся, кулачьё!

Все вокруг затаили дыхание: люди и животные, деревья и птицы, только ось на телеге жалобно скрипела и не обращала внимания на происходящее. Тишину прервал какой-то блаженный дурачок, он то ли заплакал, то ли закатился смехом. В ответ, не видя, кто голосит, приезжие принялись палить в небо из наганов и винтовок, а после, войдя в кураж, открыли огонь по дворнягам и курам…

Арестованного привезли к зданию земской школы – здесь теперь располагался революционный комитет. Провели по загаженному полу, завели в тёмный подвал, где щёлкнул замок, и на всю ночь оставили матроса караулить. С утра у дверей стояла жена, теребя в руках узелок. Принесла последнее: варёную картошку, яйцо и горсть сухарей.

Весь день, матерясь и горланя, ревкомовцы постановляли, как быть с бывшим помещиком. Успокоились только к обеду. Разошлись. В доме буднично стучали двери, скрипели половицы, звенели стёкла в рамах. К вечеру пожаловал священник, но его не пустили даже на порог, вытолкав взашей.

Ночью под чёрной плащаницей неба, крепко присыпанной звёздами, как солью, арестованного вывели из подвала. После спёртого воздуха в подземелье у узника закружилась голова и нежданно мурашки побежали по спине. Он понял, куда его ведут. За сараем пахло перегноем и тянуло сыростью из оврага. Даже не думалось о том, что жизнь окончена. Прошли ещё дальше, прямо в заросли крапивы, внезапно конвоиры набросились на него и свалили с ног…

Сколько прошло времени, он не помнил. Как только пришёл в себя, его подняли и едва стоящему на ногах человеку дали лопату и скомандовали копать яму. Он рыл неподатливую землю и думал о семье. Руки болели и не слушались, но он как-то приладился и даже сумел помолиться.

Скрываясь в тумане от посторонних глаз, двое, закурив папироски, выстрелили из револьверов. С тополей и лип в небо с шумом взмыли ночные птицы. А он упал навзничь, нелепо раскинув руки, на мгновение задев пальцами огненную крапиву. Оставшиеся у ямы докурили, выбросили окурки в траву и ещё долго и матерно брехали между собой, решая, кто же из них будет зарывать врага трудового народа…

Липа услышала сухие выстрелы, за прошедший год она выучила эти звуки и хорошо понимала, что они означают. Деревья не боятся пуль или осколков, ведь они затягивают свои раны соком и смолой, оттого всё зарастает. Ей хотелось помочь: заслонить стволом, прикрыть ветвями, но что сможет дерево?

Следом за бывшим помещиком, не выдержав свалившегося на неё горя, угасла и вдова. К счастью, в разорённое имение случайно заехал дальний родственник и забрал детей. Два года они скитались вместе с Добровольческой армией, пока не были эвакуированы на гудящем пароходе из Крыма в Царьград – Стамбул…

А люди стали избегать липовой аллеи, словно страшились смотреть на следы своего предательства – брошенные деревья, а может, попадая в их тень, они вспоминали о чем-то другом, настоящем, слышали звуки далёкого оркестра, колокольного перезвона, детский смех, и стыд пробирался в их души. Ведь сладкий запах лип погружал случайных прохожих в первозданные глубины памяти, навевая мысли о вечном.

В саду выкопали фруктовые деревья и развезли по деревням, разорили пасеку Розы и цветники потоптали, оставшиеся цветы вскоре зачахли. Жизнь в усадьбе прекратилась. Лишь иногда деревенский пастух во время дождя прятался в гроте с овцами или деревенские мальчишки забрасывали снасти в свинцовые воды барского пруда в надежде подцепить ленивого карася.

Тогда липа надумала беречь силы и дожидаться вешних перемен. Она перестала цвести. Даже весной не спешила раскрывать навстречу солнцу почки, скрывая до последнего клейкие листочки. А в июльский полдень от неё веяло холодом, словно она навечно осталась в далёкой старине. Она не смогла предать память об усадьбе и жить как ни в чём не бывало.

После революции в округе поселилось запустение, даже огурцы перестали родиться. Но страшная ржа разрушения, свившая гнездо в усадьбе, обернулась лютой болезнью и вскоре перекинулась на деревню: люди стали убивать друг друга, оставшиеся в страхе разъезжались кто куда, закрыли школу и больницу. Но безобразная зараза не утихла, ей была нужна свежая кровь. За ней она отправилась дальше, продолжая косить целые сёла и деревни, города и области, в дороге наталкиваясь на родимых сестриц…

Вот так за несколько десятилетий парк превратился в дикий лес, подлесок вымахал и загораживал солнце, лишь к маю жар проникал в заросли и липа освобождалась от долгого сна. Но вскоре дерево вновь погружалось в грёзу воспоминаний: ему всё чудилось – дети играют на лужайке, девушки собирают липовый цвет и обсуждают бал в уездном дворянском собрании. Её мысли странствовали по округе в поисках людей из погибшей усадьбы.

В последние годы в парке всё чаще и чаще скорбно звенела зубастая пила и хохотал острый топор, круша очередное дерево. Уже несколько печальных подруг покинули аллею в кузове грязного грузовика, а оставшиеся обитатели вторили друг другу:

– Уж пусть скорее всё случится! Главное, чтобы вместе уйти из этого серого мира, так веселее – «на миру и смерть красна».

Так говорили между собой деревья и поглядывали в сторону дороги: не едет ли за ними очередной грузовик с дровосеками.

Только наша липа не соглашалась и иногда возражала:

– Мы не должны ждать смерти! Нашу надежду у нас никто не отнимет! Я верю: вернётся прежняя жизнь, появятся люди, зазвучит музыка и смех, около нас опять закипят детство и зрелость, благородство и любовь. Выгонят из парка овец и коз, вновь посадят тюльпаны и розы, и, как прежде, звуки нежной флейты растревожат наши фантазии и будущее предстанет восхитительным.

– Ну ты, соседушка, и размечталась, прежняя жизнь сплыла вместе с талой водой.

Вот так частенько спорили деревья о грядущем, а настоящее в разорённом парке выглядело тоскливым и никуда не годным. Но липа не сдавалась и верила в своё предназначение.

Как-то раз в июле мудрый ворон отдыхал на ветке и спросил:

– Липа, почему ты не цветёшь, как твои соседки?

– Как можно радоваться, когда аллеи пусты и всё вокруг погибло?

– Да, прекрасный парк превратился в дремучий лес.

– А я хочу вновь музыку и смех. Мне кажется – это возможно.

Ворон ничего не сказал, закрыв глаза, он умолк. Липе почудилось, что птица спит и разговор закончен. Но чёрный ворон вскоре очнулся и прошёлся по ветке, переваливаясь с одного бока на другой.

– Я могу помочь тебе, липа.

– Говори, что для этого необходимо?

– Плата бесценная, – ворон умолк и посмотрел в небеса. – Твоя жизнь… Но прежде чем отвечать мне, подумай сто раз, слышишь, не семь раз, а сто!

Липы живут по-человеческим меркам весьма долго – триста – четыреста лет, но дерево вообразило возрождённую усадьбу и согласилось и никогда об этом не жалело.