Вильгельм Гауф - Карлик Hoc Страница 2

– Вот, сынок, вот, – сказала она, – поешь только этого супчика – у тебя будет все, что тебе так понравилось у меня. Ты будешь и искусным поваром, чтобы тебе быть хоть чем-нибудь, но травки… нет, травки ты никогда не найдешь. Почему ее не было в корзине у твоей матери?

Малютка не вполне понял, что она сказала, и тем внимательнее занялся супом, который ему очень понравился. Мать приготовляла ему много вкусных кушаний, но такого хорошего у него еще ничего не было. От супа шел аромат тонких трав и корений; при этом суп был в одно и то же время сладок, кисловат и очень крепок. Между тем как Якоб еще доедал последние капли прекрасного кушанья, морские свинки закурили аравийский ладан, который понесся по комнате голубоватыми облаками. Эти облака делались все гуще и гуще и спускались вниз. Запах ладана подействовал на малютку усыпительно: он мог сколько угодно кричать, что ему нужно вернуться к матери, – очнувшись он опять погружался в дремоту и наконец действительно заснул на диване старухи.

Ему снились странные сны. Ему представлялось, что старуха снимает с него одежду и вместо нее обертывает его беличьей шкуркой. Теперь он мог прыгать и лазить, как белка; он жил вместе с остальными белками и морскими свинками, которые были очень учтивыми, воспитанными особами, и вместе с ними служил у старухи. Сперва им пользовались только для чистки обуви, то есть он должен был намазывать маслом кокосовые орехи, которые хозяйка носила вместо туфель, натирать их и делать блестящими. Так как в отцовском доме его часто приучали к подобным занятиям, то это дело шло у него на лад. Спустя приблизительно год, снилось ему дальше, его стали употреблять для более тонкой работы: он вместе с еще несколькими белками должен был ловить пылинки и, когда их было достаточно, просеивать их через тончайшее волосяное сито. Дело в том, что хозяйка считала пылинки самым нежным веществом, и так как, не имея уже ни одного зуба, не могла хорошо разжевывать пищу, то велела готовить ей хлеб из пылинок.

Еще через год его перевели в слуги, собиравшие старухе воду для питья. Не подумайте, что она велела вырыть ей для этого бассейн или поставила на дворе кадку, чтобы собирать в нее дождевую воду, – это делалось гораздо хитрее: белки и Якоб должны были черпать ореховыми скорлупками росу с роз, и это было у старухи водой для питья. Так как она пила очень много, то у водоносов была тяжелая работа. Через год его назначили для внутренней службы в доме. У него была обязанность чистить полы, а так как они были из стекла, на котором видно было всякое дыхание, то это была не пустяшная работа. Слуги должны были чистить их щеткой, привязывать к ногам старое сукно и искусно ездить на нем по комнате. На четвертый год его перевели наконец на кухню. Это была почетная должность, которой можно было достигнуть только после долгого испытания. Якоб прослужил в ней начиная с поваренка до первого пирожника и достиг такой необыкновенной ловкости во всем, что касается кухни, что часто должен был удивляться самому себе. Самым трудным вещам, паштетам из двухсот сортов эссенций, супам из зелени, составленным из всех травок на земле, всему он научился, все умел делать скоро и вкусно.

Так на службе у старухи прошло около семи лет, когда однажды, сняв кокосовые башмаки и взяв в руку корзину и костыль, чтобы уйти, она велела ему ощипать курочку, начинить ее травами и к ее возвращению хорошенько поджарить до коричневатого и желтого цвета. Он стал делать это по всем правилам искусства. Свернул курочке шею, обварил ее в горячей воде, ловко ощипал перья, потом соскоблил с нее кожу, так что она стала гладкой и нежной, и вынул из нее внутренности. Затем он стал собирать травы, которыми должен был начинить курочку. В кладовой для трав он на этот раз заметил в стене шкафчик, дверцы которого были полуоткрыты и которого прежде он никогда не замечал. Он с любопытством подошел ближе, чтобы посмотреть, что он содержит, – и что же, в нем стояло много корзиночек, от которых шел сильный, приятный аромат! Он открыл одну из этих корзиночек и нашел в ней травку совсем особенного вида и цвета. Стебель и листья были сине-зелеными и имели наверху маленький цветок огненно-красного цвета с желтой каемкой. Якоб в раздумье стал рассматривать этот цветок и понюхал его. Цветок издавал тот же самый крепкий запах, которым некогда пахнул суп, сваренный ему старухой. Но запах был так силен, что Якоб стал чихать, должен был чихать все сильнее и чихая наконец проснулся.

Он лежал на диване старухи и с удивлением смотрел вокруг. «Нет, но как живо можно видеть во сне! – сказал он сам себе. – Ведь теперь я готов бы поклясться, что был презренной белкой, товарищем морских свинок и другой гадости, но при этом стал великим поваром. Как будет смеяться матушка, когда я все расскажу ей! Однако не будет ли она также бранить, что я засыпаю в чужом доме, вместо того чтобы помогать ей на рынке?» С этими мыслями он вскочил, чтобы уйти. Его тело было еще совсем онемевшим от сна, особенно затылок, потому что он не мог хорошо поворачивать голову. Он должен был даже посмеяться над собой, что он такой сонный, потому что, прежде чем осмотрелся, он ежеминутно натыкался носом на шкаф или на стену или ударялся им о косяк двери, если быстро оборачивался. Белки и морские свинки с визгом бегали вокруг него, как будто хотели проводить его; он и действительно пригласил их с собой, когда был на пороге, потому что это были хорошенькие зверьки, но они, в своих ореховых скорлупках, быстро вернулись в дом, и он только вдали слышал их вой.

Та часть города, куда его завела старуха, была довольно отдаленной, и он едва смог выбраться из узких переулков. При этом там была большая давка, потому что, как ему показалось, должно быть, как раз вблизи показывали карлика. Он везде слышал восклицания: «Эй, посмотрите на уродливого карлика! Откуда явился этот карлик? Эй, что за длинный нос у него, как у него торчит из плеч голова! А руки, бурые, безобразные руки!» В другое время он, пожалуй, тоже побежал бы, потому что очень любил смотреть великанов, карликов или редкие иноземные одежды, но теперь он должен был торопиться прийти к матери.

Когда он пришел на рынок, ему сделалось совсем жутко. Мать еще сидела там и имела в корзине довольно много плодов; следовательно, он не мог долго проспать. Но ему уже издали показалось, что она очень печальна, потому что она не зазывала прохожих купить у нее, а подпирала голову рукой, и когда он подошел ближе, ему показалось также, что она бледнее обыкновенного. Он был в нерешимости, что ему делать; наконец собрался с духом, подкрался к ней сзади, ласково положил свою ладонь на ее руку и сказал:

– Мамочка, что с тобой? Ты сердишься на меня?

Женщина обернулась к нему, но с криком ужаса отшатнулась.

– Что тебе надо от меня, мерзкий карлик? – воскликнула она. – Прочь, прочь! Я терпеть не могу подобных шуток!

– Матушка, что же это с тобой? – спросил совсем испуганный Якоб. – Тебе, верно, неможется; почему же ты гонишь от себя своего сына?

– Я тебе уже сказала, убирайся прочь! – сердито возразила Ханна. – У меня ты ни гроша не получишь за свое ломанье, мерзкий урод!

«Право, Бог отнял у нее свет разума! – сказал сам себе огорченный малютка. – Что только мне сделать, чтобы привести ее в себя?»

– Милая матушка, будь же благоразумна. Посмотри только на меня хорошенько – ведь я твой сын, твой Якоб!

– Нет, теперь эта шутка становится слишком наглой! – крикнула Ханна своей соседке. – Посмотрите только на этого уродливого карлика! Вот он стоит, наверно отгоняет у меня всех покупателей и смеет издеваться над моим несчастьем. Он говорит мне: «ведь я твой сын, твой Якоб», нахал!

Тогда соседки поднялись и стали так сильно ругаться, как только могли, а это торговки, вы хорошо знаете, умеют.

Они ругали его, что он насмехается над несчастьем бедной Ханны, у которой семь лет тому назад украли ее красивого мальчика, и грозили все вместе накинуться на него и исцарапать его, если он тотчас не уйдет.

Бедный Якоб не знал, что ему думать о всем этом. Ведь сегодня утром, как ему казалось, он по обыкновению пошел с матерью на рынок, помог ей разложить плоды, потом пришел со старухой в ее дом, поел супа, немного соснул и теперь опять здесь; а однако матушка и соседки говорили о семи годах! И они называли его гадким карликом! Что же теперь произошло с ним?

Когда он увидел, что мать совсем уж не хочет слышать о нем, на глазах у него выступили слезы и он печально пошел вниз по улице к лавке, где его отец целый день чинил башмаки. «Посмотрю, – думал он про себя, – так же ли он не узнает меня; я стану у двери и заговорю с ним». Подойдя к лавке сапожника он стал у двери и заглянул в лавку. Мастер был так усердно занят своей работой, что совсем не видал его, но случайно бросив один раз взгляд на дверь, он уронил на землю башмаки, дратву и шило и с ужасом воскликнул:

– Боже мой, что это, что это!