Владимир Даль - Похождения Христиана Христиановича Виольдамура и его Аршета Страница 21

Свободные искусства и художества процветали также в Сумбуре до известной степени: не говорим о том, что туземная молодежь обоего пола плясала самоучкой и во время ярмарки, брала танцовальные уроки у француза, который торговал сыром, вином и помадой; что учитель рисованья расписывал прехитрыми затеями альбомы всех барышень,- о, золотое время альбомов!- оттушевывая очень аккуратно амурчиков своих справа и слева, закругляя лепестки розы без единой складочки и выводя перышком, как в трафаретку, мелкие зубчики листков, обороченных один в один лицом к зрителю; не говоря об этом, девицы сумбурские беседовали с кавалерами всего охотнее за фортепианами и были, следовательно, большие любительницы музыки. И вот как мы, наконец, после долгого отступления, совершив опознательный поиск свой для разузнания быта Сумбурцев, благополучно возвратились к заветному предмету своему, к музыке.

Если Виольдамур, предчувствуя назначение и дар свой, видел в столице необходимость выработать самобытные способности свои, изучать искусство, которому себя посвятил, если притом уехал отчасти для этой же цели в губернию, надеясь возникнуть оттуда со временем неожиданной кометой, которой течение не было досель никем предугадано и рассчитано, то местность сумбурская по-видимому необычайно быстро способствовала развитию гениальных дарований; по крайней мере Христиан Христианович в несколько недель убедился, что он в своем роде неподражаемый человек; что он достиг уже высшей степени совершенства и может не только ехать за границу, для того чтобы послушать других, но даже и сам в своем роде никому не уступит, а опасны для него только разве зависть и невежество. Он блаженствовал в Сумбуре; в нем разыгралось, сверх музыкального, еще какое-то восхитительное чувство, для которого он был бы даже готов закинуть все на свете тромбоны и скрыпки – хотя ему и казалось, что это было бы неблагодарно, потому что и этим новым блаженным чувством был он обязан, как сам перед собой охотно сознавался, одной музыке. Как бы то ни было, а Христиан Христианович, блаженствуя в Сумбуре, не сидел более часов по шестнадцати в день за оркестром своим, перебирая поочередно все, от рояля до турецкого барабана; не робел уже более при скромной недоверчивости к собственным силам своим, а жил самонадеянно, выставляя себя всюду напоказ. Всякое искусство может быть оценено только сравнительно: а как в Сумбуре не было соперников Виольдамуру, то он и успел в короткое время забыть, что Сумбур не составляет еще целого света, и смотрел сам на себя как на высшее, недосягаемое для простых смертных существо. Он принял на себя в обществе должность какого-то несносного повесы: важничал пошло, а любезничал приторно; заставлял себя упрашивать и умаливать, когда хотели, чтобы он спел или сыграл что-нибудь, иногда уверял, что он не в духе, не расположен, и, развалившись небрежно на кушетке, с самодовольствием поводил вокруг головою, как спесивый куличок, и одарял поочередно благосклонной улыбкой своей окружавших его неутомимых просителей, поклонниц и поклонников. Он выписывал духи из Петербурга; батистовые платочки его обшивались кружевами; перстеньки, булавочки, супирчики и сувенирчики занимали его не менее скрыпки и кларнета; он сделался чувствительным к весне, к цветам и жаворонкам, давно уже бросил фарфоровую трубку и курил только гаванские сигары.

Вот в каком положении были дела Христиана Христиановича, когда весна вспомнила наконец, что есть на свете земля Русская и на русской земле город Сумбур. Вспомнив же это, она налетела вдруг, как с неба канула. Весна была дружная, теплая, все зазеленелось, воробьи зачирикали, глядя с краешка кровли на последние капли, падающие со стрехи; конский завод Рюховкина перекочевал уже с Собачьего Оврага на летнее становище свое, на городской выгон; храм славы, служивший памятником утонувшему на этом месте пьяному мужику и покойному пруду,- храм славы белелся величественно между новою, свежею зеленью; молодые гусята щипали травку под любым тыном и сиплым писком, после каждого глотка, убеждали родителей своих не покидать их, не торопиться еще к лабазному ряду, потому-де, что весною зеленый корм лучше хлебного. В первый раз отроду увидел Виольдамур весну за стенами Петербурга и как нарочно в этот первый раз встретил ее упоенный любовью. Была ли также и знаменитая ученица влюблена в него, и сколько и надолго ли, не решимся сказать положительно, хотя нам известна вся подноготная нашего рассказа; для этого надо бы написать, в виде вступления, целое рассуждение о любви, которая бывает большею частию столько же скучна на бумаге, сколько занимательна на деле. Ведь барышни наши – бог их суди – и в столицах, и в губерниях, по невинности и неопытности своей, и сами не знают, когда любят, когда не любят, когда любят по своей воле, когда по какому-то темному чувству предусмотрительности или по распоряжению маменьки; когда шалят только и тешатся страданиями нашими для забавы – все это так шатко и валко, так ненадежно, так темно, сомнительно и сокровенно, – так изменчиво, быстролетно, непостоянно, непостижимо, неуловимо, необъяснимо – что трудно решить дело не дождавшись конца. Если поверить современной летописи Сумбура, то была тут страстная и даже отчаянная любовь с той и с другой стороны; если послушать завистников и соревнователей Виольдамура на скользком поприще любви, то всему он один был причиной, потому что был сам влюблен за двоих и любил ее за себя и себя за нее, чем и ограничивалась взаимность этой страсти; если хотите непременно и нашей догадки, то мы попросим вас продолжать терпеливо рассказ наш, с полною надеждою, что дело должно со временем объясниться. Барышни наши иногда влюбляются сильно, хотя и не надолго, если игрушка и забава эта льстит их самолюбию, если она заманчива новизною предмета, который теперь в моде, в ходу, – иногда они воображают сами, что страстно влюблены, иногда считают только полезным зачислиться влюбленными: как зачисляют в кандидаты – иногда влюбляются по приказанию и распоряжению своего ближайшего начальства, и такая покорная любовь нередко с таким же безответным повиновением обращается в равнодушие, даже в ненависть, если обстоятельства изменяются; иногда они только что не противоречат слухам по этому тонкому и щекотливому предмету; иногда же, напротив, противоречат везде, ищут случая, вызывают на спор и бой, чтобы доказать невинность свою, и тем еще более возбуждают общее внимание, укрепляют общее мнение; иногда, в младенческом неведении своем, рассказывают по секрету подругам небывалые объяснения – и опытные судьи уверяют, что и эта тактика бывает не безуспешна; тут причуд и оттенков столько, столько разнообразных изворотов, что выследить их было бы не только затруднительно, но, может быть, и скучно. Будет с нас на первый случай и того, что мы знаем не менее самых Сумбурцев, которые знают положительно, что Христиан Христианович и Настенька Травянкина друг в друга влюблены.

Между тем, едва Сумбурцы наши, как и другие люди, дождались в свое время весны, как уже дошла до них и очередь залетовать, дождались они и лета. Пришло время междужарья, где иному сельскому хозяину делать нечего, где он, покончив свое, ждет сложа руки, чтобы и природа сделала свое, а где, по словам другого, не оберешься забот и хлопот, и работы бывает больше, чем во всякое иное время. Не беремся решить это разногласие, а скажем только, что Сумбурцы наши едва ли не держались первого мнения, по крайней мере у них ежегодно об эту пору была довольно людная ярмарка, на которую съезжалась вся губерния. Но, оставив на время ярмарку, мы должны наперед возвратиться вспять и сказать несколько слов о бывших зимою дворянских выборах.

При съезде дворян на выборы любопытно было подслушать задушевный разговор каждого из них, допросить его по совести, зачем и для чего он приехал? Дворянские выборы – это дело общее и великое, но в продолжении целого съезда ни один Сумбурец не сказал ни одного слова, которое бы могло относиться, хотя косвенно, к общему благу губернии; ни слова, которое показывало бы, что он постигает умом и чувствует сердцем всю важность прав своих и обязанностей по настоящему делу. Вот какой скрытный народ были Сумбурцы наши; всякий без сомнения понимал и чувствовал все это, но молчал про себя, или может быть и рассуждал об этом сам с собою; вслух же каждый заботился только о личных надобностях своих, о видах и намерениях. Один грозил соседу, что нога-де моя не будет на твоем пороге, если не положишь белого шара такому-то; другой собирал свой кружок для черных шаров такому-то; какой-нибудь шутник подговаривал всех выбрать, для одной потехи, такого-то чудака на такое-то место; тот хлопотал за себя, тот за кума, за свата, за соседа: всякий соображал голос свой, силу, влияние и происки, с насущными нуждами своими, и это называлось у Сумбурцев наших – выборами. Да как же впрочем и не назвать им это выборами? Ведь так ли, иначе ли, так называемые люди, даже чиновники, избирались во все должности – в исправники, в заседатели, в судьи, в члены, предводители: стало быть, это точно были выборы.