Жюль Верн - Господин Ре-диез и госпожа Ми-бемоль Страница 3

Второй — лет тридцати — коренастый, широкоплечий, с мощной грудью и большой головой; под серой фетровой шляпой взлохмачены редкие волосы, физиономия упрямого быка, живот словно басовый ключ. Думаю, он мог бы поколотить самых отчаянных забияк нашего города.

Да, странные типы… Никто не знал этих людей. Они появились в наших местах впервые. Наверняка не швейцарцы; похоже, пришли с востока, из-за гор, со стороны Венгрии. Позже мы узнали, что так оно и было.

Заплатив на постоялом дворе за неделю вперед, они с аппетитом пообедали, не забыв отведать ни одно из блюд, и теперь гуляли: один шел впереди, другой — сзади. Высокий находился в прекрасном расположении духа: поглядывал по сторонам, дурачился, напевал, руки его пребывали в беспрестанном движении. Время от времени он хлопал себя по затылку и бормотал:

— Натуральное ля, натуральное ля… Прекрасно!

Толстяк двигался вразвалку, курил похожую на саксофон трубку, откуда вырывались клубы беловатого дыма.

Я разглядывал их во все глаза, как вдруг высокий заметил меня и сделал знак подойти.

Честное слово, я слегка оробел, но в конце концов решился, и он спросил фальцетом, как у мальчика из хора:

— Где дом кюре, малыш?

— Дом… кюре?

— Да. Проводи меня туда!

Я подумал, что кюре, пожалуй, отчитает меня за то, что я привел к нему этих людей — особенно высокого, он просто гипнотизировал меня взглядом. Хотелось отказаться, но я не посмел и повел незнакомца к дому кюре, находившемуся на расстоянии каких-нибудь пятидесяти шагов. Показав на дверь, я убежал, пока дверной молоток отбивал три восьмые, за которыми последовала четверть.

Приятели ждали на площади и с ними господин Вальрюгис, который спросил, в чем дело. Все смотрели на меня… Подумать только! Он говорил со мной!

Но мой рассказ не объяснял главного — что собирались делать в Кальфермате эти люди? Для чего им потребовалось беседовать с кюре? Как он их принял и не случилось ли чего плохого с кюре и его служанкой — женщиной почтенного возраста, которая время от времени уже заговаривалась?

Все прояснилось днем. Высокого, оказывается, звали Эффаран. Это был венгр-музыкант, настройщик, органный мастер. Говорили, что он ходит из города в город, чинит органы и таким образом зарабатывает себе на жизнь.

Ясно, что именно настройщик, вместе со своим помощником, вошел накануне в церковь через боковую дверь, пробудил дремавший орган и вызвал настоящую музыкальную бурю. Но, по его словам, инструмент требовал ремонта, и венгр брался — за весьма умеренную плату — заставить орган звучать. Мэтр Эффаран показал даже свои дипломы, свидетельствующие о том, что он действительно мастер.

— Хорошо, хорошо,— сказал кюре, торопясь принять столь неожиданный подарок судьбы, и добавил: — Да будет дважды благословенно небо, пославшее нам такого настройщика. Мы вознесли бы хвалу трижды, если бы оно дало нам еще и органиста.

— А бедняга Эглизак? — спросил Эффаран.

— Глух как пень. Вы разве знаете его?

— Кто не знает великого сочинителя фуг!

— Вот уже полгода он не играет в церкви и не преподает в школе. В День поминовения служба велась без музыки и, возможно, на Рождество…

Венгр слушал, а его длинные руки находились в непрестанном движении: он растягивал пальцы, словно резиновые перчатки, хрустел суставами.

Кюре от всего сердца поблагодарил музыканта и спросил, что тот думает о местном органе.

— Хороший инструмент,— ответил мэтр,— однако неполный.

— Чего же ему недостает? Ведь в нем двадцать четыре регистра и даже регистр человеческого голоса!

— Ах, господин кюре, не хватает одного регистра, который я сам изобрел и стараюсь вносить во все органы.

— Что же это за регистр?

— Детский голос,— ответил странный человек, выпрямившись в полный рост.— Да, это мое усовершенствование! И когда я добьюсь идеала, имя Эффаран станет известнее, чем имена Фабри, Кленг, Эрхарт, Смид, Андре, Кастендорфер, Кребс, Мюллер, Агрикола, Кранц, имена Антеньяти, Костанцо, Грациади, Серасси, Тронци, Нанкинини, Каллидо, Себастьян Эрард, Аббей, Кавайе-Колль…

Кюре вздохнул: похоже, список будет исчерпан лишь к приближающейся вечерне.

А венгр, взлохматив шевелюру, продолжал:

— И если удастся выполнить то, что задумано мною, ваш инструмент нельзя будет сравнить ни с органом собора Святого Александра в Бергамо, ни с органом собора Святого Павла в Лондоне, ни с органом Фрисбурга, Гарлема, Амстердама, Франкфурта, Вейгартена, ни с теми, что стоят в соборе Парижской Богоматери, в церквах Мадлен, Сен-Рош, Сен-Дени и Бове.

Эффаран говорил вдохновенно, сопровождая свои слова изящно округлыми жестами рук. Он мог бы, наверное, испугать кого угодно, только не кюре: ведь тот с помощью нескольких латинских слов способен уничтожить самого дьявола.

К счастью, зазвучали колокола к вечерне, мэтр Эффаран взял свою украшенную пером шляпу, почтительно раскланялся и пошел к помощнику, который ждал его на площади. Старой служанке почудилось, что запахло серой.

На самом деле пахло от печки.

VI

Само собой разумеется, весь наш городок был взбудоражен. Великий музыкант по имени Эффаран, он же великий изобретатель, взялся украсить наш орган регистром детского голоса. И тогда на Рождество после пастухов и волхвов, которым аккомпанируют низкие регистры, раздадутся чистые звонкие голоса ангелов, кружащихся над младенцем Иисусом и Марией.

Ремонт начался на следующий же день; мэтр Эффаран с помощником принялись за дело. На переменках все школьники бегали в церковь. Нам разрешали подняться на хоры при условии, что мы не помешаем. Корпус органа был открыт и возвращен к первозданному состоянию. Этот инструмент — не что иное, как флейта Пана[18], наделенная специальным деревянным устройством, мехами и регистрами, иначе говоря, приспособлениями, регулирующими доступ воздуха в трубы. Орган Кальфермата насчитывал двадцать четыре регистра, четыре клавиатуры с пятьюдесятью четырьмя клавишами, а также педальную двухоктавную клавиатуру. Каким дремучим казался нам удивительный лес деревянных и металлических труб! В нем так легко было заблудиться! А какие странные слова слетали с уст мэтра: кромхорн, бомбарда, престант, назард![19] Подумать только, в органе были шестнадцатифутовые регистры из дерева и тридцатифутовые из металла! В его трубах могла бы разместиться вся школа во главе с господином Вальрюгисом! С изумлением, граничащим с ужасом, разглядывали мы беспорядочные нагромождения труб. Один из нас, Хокт, осмелился взглянуть вниз.

— Анри,— сказал он,— это похоже на паровую машину…

— Скорее на артиллерийскую батарею,— возразил Фарина,— словно пушки, а жерла выбрасывают ядра музыки.

Мне же не удавалось придумать сравнения, но когда я представлял себе порывы ветра, вырывавшиеся из огромных труб, меня охватывала дрожь.

Мэтр Эффаран продолжал невозмутимо трудиться. Вообще-то, орган Кальфермата оказался в достаточно хорошем состоянии и требовал лишь незначительного ремонта, скорее чистки от многолетней пыли. Труднее оказалось установить регистр детского голоса. Сложное приспособление, заключенное в коробку, состояло из набора хрустальных флейт, откуда должны были литься волшебные звуки. Мэтр Эффаран — прекрасный органный мастер и не менее искусный органист — надеялся, что наконец преуспеет там, где прежде его подстерегали неудачи. Однако я заметил, что действовал он наугад, ощупью, то так, то эдак, и если не получалось, испускал крики, словно разъяренный попугай, которого дразнит хозяйка.

Брр… От этих криков я дрожал всем телом и чувствовал, как на голове волосы встают дыбом. Да, то, что довелось мне увидеть в церкви, производило неизгладимое впечатление. Инструмент напоминал огромное животное со вспоротым брюхом и лежащими отдельно внутренностями, что чрезвычайно волновало мое воображение. Я грезил об органе во сне и наяву, все время думал о нем, особенно о регистре детского голоса. Казалось, коробка с флейтами — это клетка, полная детей, которых выращивает мэтр Эффаран, чтобы их заставить потом петь в искусных руках органиста.

— Что с тобой, Йозеф? — спрашивала Бетти.

— Не знаю,— отвечал я.

— Может быть, ты слишком часто поднимаешься на хоры?

— Да… возможно.

— Не ходи туда больше!

— Хорошо, Бетти.

Но в тот же день, помимо собственной воли, я снова возвращался в церковь. Мне неудержимо хотелось затеряться среди этого леса труб, пробраться в самые затаенные уголки, следить оттуда за мэтром Эффараном, слушать, как стучит в глубине корпуса органа его молоток. Я ничего не рассказывал дома: отец и мать сочли бы, что сын их сошел с ума.

VII