Н Ляшко - Нарная чертовщина Страница 3

Судьи сгорбились, и из приговора вышло только бу-бу-бу да конец: всех повесить.

Алешка выпрямился и начал языком всякие штучки загибать, но судьи и слушать не стали его: закон в руки, пот в платки — и в заднюю комнату. Конвойные Алешку за руку — молчи, дескать, а он все орет, Мишка и Васька подкрикивают. Солдаты разъярились и давай усмирять их.

Били так, били этак и руками развели: чем больше бей их, тем дальше они от смерти, — только смеются.

— Тьфу, дьяволы, и не убьешь! Айда!..

V

По тюрьме пошел шопоток: кто повесит леших, тому чуть ли не воля будет и по пятерке за каждого, — пятнадцать, значит, рублей. В контору старший осужденных на каторгу вызывал, уговаривал, грозил, — никто не брался вешать. «Дешево», — подумал старший и набавил за голову по рублю, по два, по три, — до десяти рублей догнал, — нету охотников.

Тут новый начальник приехал. Высокий, лысый, нос картошкой, на лбу будто плугом исковыряно. Всем вышел, только глаза вроде червей: высунули головки из глазниц и шарят, шарят кругом.

Принял он дела и пошел с надзирательской сворой по тюрьме. Головки червей ныр-ныр по арестантам, а голос ласково так разливается: я, говорит, человек ничего себе, но, конечно, не без слабостей: люблю порядок и послушание, и шапки чтоб передо мною снимали и это самое, никаких чтоб этих старост, и в кухонный котел носа не совать, и тишина всегда чтоб, потому тюрьма есть тюрьма, а не майдан какой, а во всем прочем, ежели что, я по-человечески делать буду, как бог велит, и все такое.

Заглянули лешие ему в глаза и захолонули. Алешка руками всплеснул:

— Вот так штука!

— Что-о-о?

— Да, говорю, больно ты того…

— Чего-о?

— Да это самое… больно ты, говорю, глаз не жалел.

— Глаз, каких глаз?

— Да своих, вот этих, — указал Алешка.

— Что?! Ты дурака со мной валять!?

— А на что его валять? Он давно вывалян.

Мишка и Васька перемигнулись и ну смеяться.

— В карцер! — взревел начальник.

— Только-то? Гы-гы-гы!..

— Глотки заткнуть!

Заткнули лешим глотки и поволокли в карцер. Взяла их тоска, и стали они судить да рядить: неужто, мол, для того люди и родятся, чтоб с ними вот этак-то? Где же эта самая правда, если на людей червяки вместо глаз глядят?

Лешие, а дури было в них хоть отбавляй. Толковали, толковали и пробрались вечером к новому начальнику: проймем, мол, и его, как прежнего, а там и третьего проймем, и еще, и еще, а там, гляди, и выйдет что-нибудь: ведь в палачи вот никто не хочет.

Пришли, в кандалы зазвонили и ну зудить начальника:

— Неужто ты и в самом деле такой? Не прикидываешься? Мать ли тебя пестовала? Как это угораздило ее родить тебя с такими глазами?

Начальник поводил по ним червяками да ногою-уп! — и ну харкать:

— Пришли? Испугать хотите? Мразь!.. Сам повешу вас!.. Своими руками! Навоз!..

Позеленел начальник и от злости весь вывернулся.

Глянули лешие на него, на вывернутого, и обомлели: он арестантов и за людей не считал. Пропала у леших охота нудить его. Пошли они в тюрьму и вспомнили: ими, лешими, попы пугают мужиков, мужики и бабы пугают детей. Вот дурачье! Начальником, с червяками вместо глаз, попотчевать бы их!

VI

Вошел начальник утром в тюрьму и давай старшего распекать:

— Ну, нашел вешельника? Выписывать прикажешь?

Самого заставлю! Понял?

— Так точно… только не знаю, кого бы это. Не хотят.

На воле убивают, а тут не хотят. Цугая, может, попробовать? Крышка ему, а тут такой случай.

— Давай его.

Ввели Цугая в контору.

— Повесишь троих, — сказал ему начальник, — суда над тобой не будет, деньги получишь, подстаршим сделаю.

— А сидеть в карцере долго еще буду? — спросил Цугай.

— Если согласен, сейчас выпущу.

Вздохнул Цугай, согласился, попросил денег и запылил по дороге в город. Выпил с девками, заворочал мозгами да по лбу себя хлоп! — что ж это я? сорвался и побежал к начальнику тюрьмы:

— А как, ваше благородие, насчет совести и бога?

— Что приказываю, то и делай.

— Я не про ото… бог как и все такое?

— Выкинь из головы!

— Отец приказывал не выкидывать.

— Дурак твой отец: богу молись и делай, что требуется, — вот и все.

Подумал Цугай, догадался:

— Ага! Это вы верно: потом можно замолить. Понимаю, — и пошел догуливать.

Ночью лешие обступили его, хмельного, зализанного девками, и ну охаживать.

— Не-э-э, — мычал он, — не это: пострадал раз за вас, гадов, и баста…

Лешие ему о деревне, о лесе, о полях, об отце, о детях, — вдрызг расцарапали совесть, но не поддался Цугай:

— Это вы к тому, чтоб опять в карцер меня? Под суд за вас? Не-э… Подстаршим быть хочу. Счастье мне пришло. Денег за вас получу. Ого-го-го-о!

Всю ночь Цугай мычал, кричал, от леших отмахивался, и те с досады забегали к начальнику, к старшему, к женатым надзирателям, к их бабам, по камерам и коридорам.

Надзиратели револьверов из рук не выпускали: там беготня, там хрип, смех, шаги, шопот, песни:

Зец-вец-вец…

И арестантам было не сладко: думки разные одолевали, а главное-чудилось, будто уже вешают. Арестанты вскакивали, стучали в дверь. Начальник велел влить в карцеры по ушату воды, насыпать известки, набил их арестантами и каждый день слал в город по бумаге: скорее, мол, надо решать да разделываться с осужденными, в тюрьме неспокойно, палач может опомниться.

И решение вышло.

VII

У тюремной бани надзиратели разобрали камни и вырыли две ямы. Старший и Цугай на надзирательском дворе приколотили к двум столбам перекладину.

Ночью пришла конвойная команда и приехало начальство с доктором и попом. Цугай волоком перетащил к бане столбы о перекладиной и вставил их в ямы.

— Трамбовкой утопчи, дьявол, чего ногами топаешь!

Мыло не забыл? Пожирней веревку мыль, сразу в шею чтоб врезалась. Да не расплывайся…

Чтоб не было шуму, леших расковали и вывели поодиночке. Начальство у фонарика прочло им бумагу. Поп с крестом заюлил. Лешие покосились на него и:

— Брысь!

Первым под перекладину повели Алешку. Обрядил его Цугай в смертную холщовую рубаху, завязал и толкнул:

— Становись!

Вскочил Алешка на табурет, надел на себя петлю и говорит:

— Ты гляди, Цугай: у меня душа крепко сидит.

— Выдушим! — прохрипел тот и шварк ногою по табуретке.

Повис леший, ногами заболтал, захрипел и не умирает.

Минуту хрипит, другую, третью хрипит и все громче да громче, будто душа застряла у него в глотке и ни сюда, ни туда. Начальство уши зажало, поп отвернулся и рукой кресты на себе путляет. Начальник к Цугаю кинулся:

— Веревку, мерзавец, забыл намылить! Дергай его за ноги!

— Мылил, уж вот как мылил.

Руки у Цугая пьяные. Поймал он ими лешего за ноги и дерг, дерг. А тот все болтает туловищем и руками и уже не хрипит, а хохочет. Дружки подхохатывают, а из тюрьмы как грянет:

— Да хоть добейте его, пауки! Не мучайте!

Обернулось начальство, — верх тюрьмы уже облит зарей, в окнах арестанты, глаза у них страшные, изо ртов паром валит злоба. Начальник кулаками им:

— С окон марш! Перрестреляю! — да к помощнику прокурора: придется, мол, прекратить.

А тот на него:

— Что вы сделали? Зачем брались, раз не умеете?

— Я вам не палач! — огрызнулся начальник и червяками по виселице ныр-ныр.

А Алешка все хрипит и хохочет. Цугай помертвел да задом, задом от виселицы, за ним поп, доктор. Начальник ругаться начал, подмигнул старшему и к виселице.

Выхватил шашку и по петле раз, два. Шлепнулся леший наземь, вскочил и захихикал:

— Взяли?

Начальник в ухо его:

— Молчать, мразь! — и к старшему: — Снимай с него рубаху!

Выпростался леший из рубахи, поднял перерубленную петлю да к начальнику с нею:

— Не забудьте взять на память о моей шее… крепкая, мол, была, хе-хе-хе!

Начальник приладил намыленную веревку к перекладине да как рявкнет:

— Становись!

— Гы-гы… Сам хочешь? Попробуй, — подошел леший.

Накинул на него начальник петлю, стянул ее на голой шее, табурет вышиб:

— Вот так надо! — и ну надзирателей и начальство пушить: — Нюни распустили! Хотите, чтоб они вас перевешали…

Глядит, а леший опять болтает ногами, хрипит и не умирает, а тюрьма уже вся в солнце и ревет, воет. Ругань застряла в глотке начальника. Как так? И он не может повесить? Метнулся к лешему да за ноги его дерг, изо всей мочи дергает, червяками в глазницах ворочает, хрипит:

— Врешь, врешь, мразь… повешу!

Еле оттащили его, перерезали петлю, подхватили лешего — и в камеру. Сел тот и дружкам подмигнул:

— Ну, все видали?.. Айда, будет…

И ушли в лес.

1923 г.