Александр Волков - Страшные немецкие сказки Страница 33

Умение превращать людей в камни присуще не только лысым колдунам из Орегона, но и персонажам греческой мифологии — Медузе, чей хтонический образ тоже пострадал от фенологических толкований (дух холодной зимы, периодически посещающей север Древней Греции), и Гекате, загадочной фракийской богине, покровительнице колдовства и душ умерших. В «Рассказе первой девушки» (17-я ночь «Тысячи и одной ночи») описывается город, в котором все жители, включая царя и царицу, поклонялись огню и были обращены Аллахом в черный камень. В живых остался юноша, воспитанный в истинной вере одной старухой. Любопытное переосмысление сказочного сюжета!

Похоже, ислам, как и христианство, смягчил черты архаической ведьмы. Но даже в образе феи с палочкой они изредка проглядывают. Например, в сказке из Каринтии, отвечающей типу АТ 410 («Спящая красавица»), красавицу превращает в камень уродливая злая фея (вила) [334].

Животные и травяная колдунья

То ведьма кошкою бросается с дороги…

Ведьма в обличье кошки родилась на свет довольно поздно. Вплоть до XII–XIII вв. кошка в качестве дьявольского создания не фигурирует. Не потому ли братья Гримм отказались от версии со старым котом? Трудно определить причину, по которой кошка стала ассоциироваться с древней старухой. Афанасьев, пренебрегая родословной кошки, связал ее с ведьмой через тучу. Туча — это не только ведьма, но и кошка, чьи глаза светятся во тьме подобно сверкающим молниям. Некоторые историки указывали на звуковое сходство названия кошки в европейских языках с именованием катаров, чьи преследования инквизицией начались в XIII в. В эпоху охоты на ведьм распространились истории о нападении кошек на мужчин — будь то в городе, как в «Молоте ведьм», или в ночном замке, как в трактате Жана Бодена (1530–1596) [335].

Принимает облик кошки и совы «древняя колдунья» из сказки братьев Гримм «Йоринда и Йорин-гель» (АТ 405). Вот ее описание: «Горбатая старуха, желтая и худая; глаза у нее были красные, большие, а нос крючком опускался к самому подбородку». В лесу, растущем вокруг ее замка, она превращает в горлицу (соловья) девушку Йоринду, чей жених Йорингель застывает, словно окаменелый, не в силах ничему помешать. Позднее с помощью волшебного цветка он освобождает свою невесту из клетки. Сказка подверглась литературной обработке и практически не имеет иноязычных аналогов. Мне знакома только одна подобная сказка — сербская «Птица-девица», в которой старуха наделена взглядом, способным обращать в камень [336].

Здесь уместно будет завершить порядком наскучившую мне тему тотема. Леви-Брюль говорил о распространенных в «низших обществах» верованиях, согласно которым «между человеком и животными или, вернее, между определенными группами людей и некоторыми определенными животными существует тесное родство». Получается, высокоумные дикари нас опередили! Мы до этого додумались только в XIX столетии.

Именно поэтому «первобытные» герои так легко меняют свой облик: «Все животные былых времен не были просто животными: они были также и людьми, по своей воле они могли принимать либо человеческий, либо животный облик, облекаясь в шкуру животного или снимая ее» [337]. Во вступлении мы упомянули о таких случаях и о почитании животных в целом. Как следствие, превратившиеся в них люди не теряют ничего ни от своей мощи, ни от своего достоинства, чего не скажешь о животных, сделавшихся людьми [338]. Помните, как окрутили премудрого питона?

У цивилизованных народов все иначе. Нашим дремучим предкам казалось мерзким превращение в зверя. Чтобы завуалировать разницу в психологии дикаря и цивилизованного человека, исследователи сказок отдавали предпочтение не колдовским способам такого превращения, а весьма расплывчатым тотемным пережиткам. В «первобытных» мифах герой превращается в животное по собственному желанию. Мотив же колдовства, характерный для волшебных сказок, возник потом, когда «животная» форма стала восприниматься как унизительная [339].

Пропп знает и об иной трактовке превращения в животных. В них может превращаться «по своему собственному усмотрению» умерший человек, возвращающийся в мир живых. Такие представления существовали в Древнем Египте, есть они и у африканских негров. В Европе по сей день рассказывают о призраках людей, являющихся в животном обличье, например о черных собаках. Если из рассуждений Проппа убрать слова, взятые мною в кавычки, мы вновь придем к мотиву колдовского (потустороннего) вмешательства. Видимо, поэтому Пропп счел нужным оговориться, что «представление это сравнительно позднее» [340]. А ведь оно прекрасно гармонирует со сказочными визитами к ведьме и другим обитателям мира мертвых.

Когда нашим предкам разонравились зверушки, в точности сказать невозможно — этот вывод пусть остается на совести изобретателей доисторических верований. Ни спутники Одиссея, обращенные Цирцеей в свиней, ни бедняга Люций, перепутавший баночки Памфилы и ставший ослом («Золотой осел» Апулея), радостей зооморфного существования не испытывают. Радуются лишь те, кто, согласно Проппу, принимает облик животного по собственной воле. То есть колдуны и оборотни. Та же Памфила обращается в сову — древний хтонический символ, который для кельтов означал «ночную ведьму», а у римлян ассоциировался с приятельницей госпожи Холле — стригой (лат. strix — «ночная птица, сова, привидение или колдунья, занимающаяся порчей детей») [341].

Личность Цирцеи для нас еще интереснее. Во-первых, она владеет волшебным жезлом или тростью, прикосновением которых обращает людей в животных. Во-вторых, Одиссей побеждает ее чары с помощью растения, данного Гермесом. В-третьих, она учит своего гостя вязать «хитрые узлы» (Одиссея, 8: 448). Все эти мотивы прослеживаются в сказках.

Другая подружка сказочных ведьм — змея — чаще всего поминается в связи с бывшей повелительницей диких тварей (сказочных деток). Реальная Хозяйка животных, бесспорно, существовала, но ее крайне сложно отделить от языческих богинь (Артемида, Афрюдита) или пресловутой Богини-Матери. Птицами, рыбами, зверьми может командовать не только Яга, но и какая-нибудь царь-девица или королевна. Неужели и это богини? Между прочим, змея служила Медузе и Гекате, но не потому, что они относятся к числу хозяек, а потому, что змея (василиск) парализует свою жертву взглядом так же, как колдунья — свою.

Перед расставанием с ведьмой нельзя не затронуть сказку Гауфа «Карлик Нос» (1827) и ее самый волнительный эпизод — приход колдуньи на рынок. На мой взгляд, это самое эффектное вторжение мертвеца в мир живых в немецких сказках. Ведьма и выглядит соответствующе — шея тонкая, лицо маленькое и острое, с красными глазами и длинным крючковатым носом, спускающимся к подбородку. Тряся головой, она бредет между рыночными лотками, а торговцы и покупатели испуганно смотрят ей вслед. Но вот она склоняется над корзинами жены сапожника Ганны и ее сына Якоба и роется в них своими коричневыми руками. Вытаскивая пучки травы длинными паучьими пальцами, она подносит их один за другим к своему носу и обнюхивает. Позднее выясняется, что это была злая фея по имени Krauterweiss («Знающая травы»), которая раз в пятьдесят лет приходит в город за покупками. Рассердившись на привередливую старуху, Якоб высмеивает ее нос и шею. Она обещает, что нос у него будет такой же, а шея исчезнет совсем. Представляете, каково мальчику после угроз старухи нести ее корзины с капустой? Но делать нечего — надо помочь бедной женщине. Они добираются до ветхой хижины в отдаленной части города.

В дальнейшем ужас заметно слабеет. Описание жилища ведьмы как будто взято из французских салонных сказок: резные украшения, стеклянный пол, белки и морские свинки в платьях, шляпках и ореховых скорлупках. Не впечатляют даже мертвые головы, которые колдунья извлекает из корзин вместо капусты. Наевшись супа, приправленного ароматной травкой, Якоб засыпает и превращается сначала в белку, а потом в носатого карлика-горбуна. Думая, что спит, он семь лет прислуживает по дому и обучается поварскому искусству. С того момента, как он заснул, ведьма навсегда исчезает из сказки.

По возвращении в город карлик, не узнанный своими родителями, устраивается работать младшим поваром к герцогу. В описании службы у герцога много столь любимой автором социальной сатиры. Однажды Якоб покупает на рынке гусыню Мими, которая оказывается дочерью волшебника Веттербока с острова Готланд, заколдованной старой колдуньей (той самой?). Гусыня помогает карлику найти нужную приправу — травку Niesmitlust («чихай с удовольствием»). Якоб распознает в травке компонент рокового супа и, понюхав, возвращается в прежнее состояние. Свадьбы в сказке нет. Мими расколдовывает ее отец, награждающий юношу деньгами.