Юрий Лигун - Илья Муромец и Сила небесная Страница 38

Молоська и Запава так увлеклись угощениями, что не сразу услышали тревожные голоса за окном:

– Кажись, она туды побежала…

– Да нет, кажись, сюды…

– А можа, она в подпол провалилась?

– Ищите, ищите! – тихо повторял опечаленный голос Соловья.

Красна девица быстро оделась и, схватив Молоську на руки, выскочила во двор.

– Соловей Будимирович, вот она! Видать заблудилась и в мой терем заскочила… Забавная такая, орешки грызла и пряник с яблоком…

Запава замолчала, потому что подле уже стоял купец и бережно вынимал Молоську из её рук. Едва их пальцы коснулись, она почувствовала, как краска заливает щёки. Запава подняла глаза и, встретившись со взглядом молодого купца, вдруг поняла, что отводить взор ей уже не хочется. Будто жаркая волна окатила девицу, и она услышала, как громко забилось её сердце.

– Спасибо за Молоську! – тоже неожиданно громко проговорил Соловей и, не зная, что сказать дальше, развернулся и зашагал к своему недостроенному терему.

С того дня не стало Запаве покоя. Днём она смеялась над ужимками Вышаты и Елисея, а ночью плакала в подушку. И было от чего плакать, потому что поглощённый плотницкой работой Соловей даже не смотрел в её сторону. Однажды она не выдержала и в один из жарких дней послала к строителям свою кормилицу Фёклу с двумя жбанами холодного квасу.

– Соловей Будимирович ничего не велели передать? – спросила она Фёклу, когда та вернулась.

– Спасибо сказали.

– И всё?

– Ещё велели передать, чтоб больше не утруждались. У них, говорят, своего квасу хватает.

В этот раз Запава не стала ждать ночи, а разрыдалась прямо в Фёклин фартук…

Спустя месяц строительство закончилось. Князю работа так понравилась, что он даже в шутку предложил поменяться теремами. Все шутке смеялись, хотя некоторым это давалось с трудом: уж больно завидки брали.

Ещё через неделю Соловей собрался за товаром в чужие земли. Прослышав про это, Запава всю ночь терзала мокрую от слёз подушку, а утром побежала к новому соседу.

Тот приветил её ласково, а Молоська и вообще от радости волчком крутилась да всё подпрыгивала, чтобы лизнуть в щёку. Но ласков был купец только до тех пор, пока Запава не выпалила:

– Соловей Будимирович, возьмите меня в замужество!.. Я хорошей женой буду… Потому как я… вас люблю!

– Не гоже красной девице себя в жёны предлагать, – помрачнев, проговорил Соловей. – Ты, видать, забыла обычаи дедовские, что сама себя сватаешь. Твоё дело скромно в горнице сидеть, вышивать узоры искусные, дожидаться сватов. А ты по чужим теремам бегаешь…

Услыхав это, закусила Запава губу, убежала к себе, от стыда ног не чуя, упала в своей горенке на кровать, вся от слёз дрожит.

Только Соловей это не со зла сказал, а из уважения к преданию. Нелегко ему было суровый ответ красной девице давать, но он себя пересилил для её же пользы.

А вечером надел купец нарядный кафтан да сапожки сафьяновые и пошёл к князю. Упал пред ним на колени и говорит:

– Мир тебе, князь-Солнышко, позволь просьбу сказать.

– Изволь, Соловушка, – ответил князь, а сам улыбку в бороду прячет, потому что догадался уже, о чём разговор пойдёт.

– Есть у тебя, князь, любимая племянница Запава Путятична, так нельзя ли её за меня замуж отдать?

Князь обнял своего друга за плечи и поднял с колен.

– Давно я этого ждал. Всё боялся, что Запаве наши щёголи голову закрутят. Но такой зять мне по всем статьям гож. Бери, Соловей Будимирович, моё благословение и засылай сватов.

– Спасибо, князь, только мне надо сперва в Новгород вернуться: у матушки Ульяны Васильевны родительское согласие испросить.

– Никуда тебе возвращаться не надо. Твою матушку по моему приказу уже в Киев везут. Завтра Ульяна Васильевна прибудет, тогда и дело сделаем. А пока иди невесту успокой. Мне сказывали, что рыдает она в своей горенке, глаза выплакивает. А зачем добру молодцу жена безглазая?…

С того дня жизнь Соловья Будимировича и Запавы Путятичны словно светом озарилась. А как иначе, если в народе говорят: где любовь, там и свет!

Всё у них теперь хорошо. А у Вышаты и Елисея ещё лучше: они нынче Любаву обхаживают – сестру младшую Запавы Путятичны. Скоро Вышата все деньги папашины на безделицы пустит, а Елисей все оглобли переломает… Хотя, может, и у них чего путного выйдет?

Не нам судить!

ВСЕ ПРОТИВ ОДНОГО

…Но вернёмся к помолвке. В самый разгар пира, Вышата и Елисей подрались. Бравый сотенный с каждой чаркой всё более мрачнел, а потом вдруг колупнул пальцем побелённую стену и мазнул Вышату по щеке.

– Ты чего? – удивился купеческий сын.

– А ты чего?

– Что чего?

– Чего девок пудришь?

– Так мода теперь такая, щёки мелом посыпать, – как можно благодушнее ответил Вышата, чтобы не дразнить своего задиристого соперника.

– Ах, мода? А в морду! – страшным голосом закричал Елисей и бросился на врага.

Через мгновение гостям князя представилась странная картина: задира Елисей валялся на полу, а трусливый Вышата сидел на нём и, дубася пухлыми кулаками, испуганно причитал:

– Мамочки! Мамочки! Мамочки!

Из этого следовало, что у страха не только глаза велики, но и кулаки тоже. Еле друзей-соперников растащили по разным углам. Причём Вышата трясся и всхлипывал, а побитый Елисей, наоборот, гордо выпячивал грудь и объяснял Ваське-пьянице, что нарочно не дрался, чтоб не пришибить Вышату ненароком.

– Молодец! – икнул Васька и одобрительно хлопнул Елисея по плечу, после чего тот лёг на пол и уже не вставал до конца пирушки.

Только не подумайте, что пир у князя Владимира был похож на современный банкет. Отнюдь! Ведь там собрались богатыри, а настоящая сила не только в бою проявляется. Настоящая сила помогает оставаться человеком и не падать в салат лицом, даже когда к этому располагают обстоятельства. Несмотря на то, что пир шёл уже не первый час, богатыри держались степенно и здравицы произносили сообразные. Даже когда очередь дошла до Васьки-пьяницы, он исхитрился сказать очень трезвую мысль:

– Помолвка – это что? Помолвка – это замысел! А удался он или нет, дитё покажет. Стало быть, вы его сперва родите, да на ноги поставьте, да воспитайте, как подобает, да научите святыни чтить, вот тогда и речь сказать не грех!

От этих слов Запава зарделась, но не от сорома, а от радости, потому как ребёнка от любимого мужа родить – лучшего счастья не бывает.

– Краснеешь? Красней! – одобрительно прогудел Василий. – На то ты и есть красна девица!

Богатырь хотел ещё дать какое-то напутствие Соловью Будимировичу, но ему помешал шум в дверях. Гости повернули головы, а князь с неудовольствием прикрикнул:

– Это кто там честному пиру препятствует?

– Это я, князь-Солнышко!

– Кто «я»?

– Бова, голова приворотной стражи.

– И чего тебе, Бова? Да не стой ты у дверей! Поди ближе и отвечай!

– Не могу, князь: ноги отымаются.

– А как же ты до терема дошёл.

– Так он меня донёс.

– Кто «он»?

– Дак, кабы я знал!

От такого ответа по лавам прокатился смешок, но князь насупил бровь:

– Ты, видать, насмехаться над нами надумал?

– Видит Бог, и в мыслях не было, – пролепетал Бова. – Только он пришёл и тебя, князь, требует. Я говорю: занят Красное Солнышко, в другой раз приходи. А он говорит: в другой раз поздно будет, а потом хвать меня – и понёс. Так притиснул, что ноги отняло!

Гости недоверчиво загудели. Дело в том, что Бова был детиной немалого роста и такой толстоты, что представить его барахтающимся в чьих-то руках было совершенно невозможно.

– Заливаешь! – сказал как припечатал воевода Добрыня, которому стало стыдно за своего служаку.

– Нет, человече, он правду говорит! – возразил Добрыне спокойный голос, и, отодвинув Бову, в гридницу вошёл незнакомец.

– Кто таков? – спросил изумлённый князь, потому что ему ещё ни разу не доводилось видеть такого ясного взгляда и таких светлых очей, излучающих спокойную силу.

– Илья Муромец, – раздалось в ответ.

Князь встал и подошёл поближе. Теперь он, что называется, кожей почувствовал могучую силу, исходящую от богатыря, назвавшегося Муромцем. Было ясно, что такому хоть Бова, хоть дюжина Бов дорогу не загородят. Это уразумели и остальные, посему во взорах появилось уважение. Но особо внимательно приезжего разглядывали Чурила Пленкович и Дюк Степанович. Они сразу оценили и одёжу, и оружие Муромца, а оценив, тревожно переглянулись и пожали плечами. Заметив это, Добрыня молвил:

– Чурила, хватит с Дюком перемигиваться. Если есть что сказать, реки: у нас тут, кажись, все свои собрались, так что неча секретничать.

– Да вот тут какая закавыка выходит, – осторожно начал щеголеватый Чурила Пленкович. – Больно кольчуга у него хороша. Такой даже у тебя, Добрынюшка, нету… И сапоги знатные.

– А меч, видать, в Дамаске кован, – подхватил знаток оружия Дюк Степанович. – А лук и того краше – монгольской работы и цены неизречённой.