Наталья Иртенина - Гулять по воде Страница 4

– Вот они, – говорит.

IV

Кондрат Кузьмичу, наоборот, самого себя в чувство приводить необходимо было для хорошего настроения и народного спокойствия. А не то в расходившихся чувствах он много мог натворить, отчего потом у самого внутрях дрожало и народ кудеярский долго еще трясло да потрясывало. Или не весь народ, а кого-нибудь одного либо нескольких, но уж так трясло, что от нервических вибраций окна вылетали и штукатурка обсыпалась. А такой он, наш Кащей. Правда, и отходчивый, и о жизни народной заботливый, а что строг, так это с кем не бывает. С нами, кудеяровичами, по-другому и нельзя.

Вот Кондрат Кузьмич в подвалы отправился, наводить у себя внутренний порядок. А наводил он его обыкновенно тремя путями. Один путь подвалов не требовал, самый простой был. Кондрат Кузьмич любил для мирного одухотворения слушать «Боже, царя храни» – черпал в этом силы для ночных бдений и иных попечений о народной жизни. А два других способа только в особых подземельях применять можно было, потому как они секретные, для постороннего глазу невместные и недозволительные. В те подвалы требовалось ехать на лифте, потом по тайной лестнице глубоко спускаться и проходить через три кованые двери, с особыми замками, запечатанными шифром. Этот долгий путь Кондрат Кузьмич три раза в неделю проделывал, а когда и чаще, по настроению. Сначала по обычаю за последней железной дверью налево свернет, а после, если взыграет желание, направо. И были там, слева и справа, те самые два способа душевного устроения.

Своротивши налево, Кондрат Кузьмич отворил маленьким ключиком еще одну дверь, толстую да скрипучую, потому как не подпускал к ней никого смазывать. А на пороге замер, трепетно одушевляясь. Оглядел свои владения, самые подземные, тайные, не пропало ль чего. Пересчитал глазами и пальцем для верности клепаные сундуки, стоявшие по стенам, да к первому по счету тут же и припал. Неспешно, с любовью снял замок, откинул с пузатого сундука крышку и утопил руки в золоте, позабыв обо всем другом. А были тут и червонцы, и рубли золотые, царские, и иноземные монеты, все больше древние шемаханские да халдейские, и обрезанные, стертые, совсем старые, не пойми какого названия бляшки драгоценные, и олдерлянский желтый металл старинный кой-где между пальцами проскакивал, а на дне лежали-полеживали слитки, форменные либо корявые, опаленные. Во втором сундуке на руки цепи золотые наматывались, кольца с каменьями разноцветными на пальцы сами надевались, серьги, и ожерелья, и кресты с рубинами-изумрудами, и браслеты сверкающие, кубки благородные, ложки-вилки знатные, фабержетки украсистые и иные безделки драгоценные радовали глаз, душу тешили, ум за разум заворачивали. А в третьем сундуке отдельно алмазы-брильянты помещались, да всякие изощренные самоцветы, да жемчуга морские, на нити вдетые и россыпью, в чудном свете все играло, красками переливалось, брякало умильно. А в четвертом серебро во всяком виде хранилось, и в остальных сундуках чего только не было: и церковное разное, и оклады, и кандалабры, и холстины живописные, и штукатулки филиграненные, а в одной штукатулке вовсе златой череп на бархате покоился, только зубов верхних у него не было. На этот череп Кондрат Кузьмич особо долго глядел, и глаза у него, один повыше, другой пониже, желтым светом все сильней разгорались. А зубы опять клацать начали, верхние золотые о нижние костяные. Но это уже не сердитое клацанье было, а совсем другое, довольное, можно сказать, и смеющееся.

Закрыв сундуки, Кондрат Кузьмич ощутил в сердце покой и умиротворение, и уверенность в завтрашнем дне. Потому как сокровища он собирал много лет, а были они гарантом его долгого здравствования на кудеярском руководящем посту. Да кроме того – стабильным фондом на старость, которая вдруг нечаянно нагрянет, и на загашение разных черезвычайных обстояний, вредных для кудеярского спокойствия, оттого как мы, кудеяровичи, народ бессмысленный и беспощадный. А самое главное, неблагодарный, и Кондрат Кузьмичу это глубоко известно. И вот как мысль эта, о нашей просторылой неблагодарности, в голову ему взошла, так вновь Кондрат Кузьмич лицом осерчал и вздрогнул нутром. Горыныча, видать, вспомнил или другое чего. Из кармана цепь золотую достал, которую всегда и всюду с собой носил, да намотал на кулак. После надежно запер скрипучую дверь и отправился в другую половину подземелий – испытывать третий способ душевного устроения. А второй, выходит, не до конца сработал.

В правой стороне скрипучих дверей было несколько, и одна стояла открытой. В нее Кондрат Кузьмич и вошел да золотой цепью по ноге легонько постукивал. А там, в полутемной конуре, на простых, не золотых, цепях висел кто-то, прикованный к стене. Посредине стоял стол, за столом допросчик сидел, в бумагах разбирался, закорючки читал.

– А, пес мой верный Сидорыч, – говорит Кондрат Кузьмич. – Что, отпирается, разбойник?

– Отпирается, Кондрат Кузьмич, – тот отвечает, вскакивая. – Но это до поры до времени. Он у меня еще не все нюхал, такой-сякой. Вот понюхает моих дознавательных способов, тогда и заговорит.

Иван Сидорыч служил в Кудеяре главным разбойным дознавателем и охранителем порядка, а по фамилии был Лешак, и мэру нашему предан как пес родной. О его дознавательных способах в городе ходили знатные истории, от которых в коленках дрожать начинало и в горле попискивать. Но эти истории еще от темного прошлого остались, а сейчас у нас времена другие настали, официально задобревшие. Так что, может, оно и не так страшно с Иван Сидорычем теперь было, а все равно жуть. Видом Лешак будто здоровый пень и квадратный, совсем угрюмый, брови кустистые, на голове воронье гнездо, только вороны его тоже боялись и гадить слету не смели. Кроме прочего, у Иван Сидорыча была примечательность, но не доисторическая, а из того темного прошлого, когда Кондрат Кузьмич приводил его к покорности, тогда еще строптивого. На лицевом фасаде у Лешака след остался – шрамина длинная, полосатая, цепью вот этой золотой посаженная. А из-за нее Иван Сидорыч сам на вид представлялся лихим разбойником и страху нагонял премного, разные пугательные мысли вызывал. А внутри себя он, может, и добрейшей души был, нам то не ведомо, скрывал тщательно. О пользе же государственной радел, это точно, иначе б Кондрат Кузьмич его давно в шею выгнал, а скорее тоже на цепь посадил бы, чтобы он казенные секреты не мог разгласить.

– Так чего ж не применил до сих пор способы свои знатные? – Кондрат Кузьмич говорит, цепочкой поигрывая и бровьми недовольство выказывая. – Сиропы разводишь с разбойниками?

– Никак нет, Кондрат Кузьмич, – хмурится Иван Сидорыч и шраминой багровеет, – не развожу. Тут подход нужен. Я этот народ твердоголовый знаю. Начнешь их прижимать, они себе язык откусят и проглотят назло. Совсем распустились, как вы им, Кондрат Кузьмич, преобразование жизни сделали.

– Ну-ну, – Кащей отвечает и на подвешенного кивает. – Давно трудишься?

– С вечера. Особый случай тут. Единственный из шайки Тугарина остался, как вы знаете. Теперь вот молчит за всех.

– Хвалю рвение, пес мой Сидорыч, хвалю, – говорит Кондрат Кузьмич. – А шраминой не багровей почем зря. Язык ему развяжешь, медаль дам, отблагодарю. Чуют мои кости, много Тугарин золота позарыл в лесах.

– Это дело государственное, – отвечает Лешак, квадратно осанясь. – Развяжем непременно.

Но Кондрат Кузьмич для укрепления чувств, с утра неустойчивых, сам хотел принять участие в развязывании языка у душегубца. Ближе подошел и велел разбойнику смотреть себе в лицо, а когда тот не послушался, за волосья его сильно взял и голову ему поднял, сам заглянул в мутные, красные глаза.

– Отвечай, дурень, где золото грабленое Тугарин прятал? Покажешь места, отпущу, нет – заживо сгниешь, из цепей сразу в могилу уйдешь.

У душегуба в глазах немного прояснилось, вытолкнул наружу язык, распухший от неудачных откушиваний, и заворочал им туго, а будто и насмешливо:

– А сам повиси рядом, – говорит, – тогда покажу.

Кондрат Кузьмич на такую дерзость зубами клацнул и очами сильно набряк, разгневамшись. Но кричать-топать не стал, а тихим притворился и отвечает задушевно, будто бы и укорительно:

– А я висел. Думаешь, не висел? Врешь, дурень. А повиси-ка теперь с мое. Мне-то терять было нечего, кроме своих цепей. – Тут Кондрат Кузьмич воздел руку с цепочкой и помахал ею. – А тебе вот есть что терять, шельма тугаринская. Жизнь у тебя одна всего.

И сказавши это, ударил цепочкой по красным глазам, по языку распухшему. Душегубец взвыл и обвис совсем, а Кондрат Кузьмич пошел к выходу и своротил на пути дознавательный стол. Остальные двери не стал проверять и навещать тех, кто за ними сидел, а может, тоже висел. Потому как знал уже, что и третий способ поправления самочувствия не сработал, а значит, весь день под хвост, и жизни народа от этого полезней совсем не станет.