Владислав Бахревский - Кипрей-Полыхань Страница 5

— Загорают? Как это?

— А уж не знаю как. Сами рассказывали: загораем, мол. Ну а младшая — молодец. Нашей породы. В вулкане огненную кашу мешает. Не спрашивай, как и что, я в ихних делах не понимаю… Но вот года два, никак, или три читаю в газете: на ровном месте гора у них, на Камчатке, вспухла. Огнедышащая. Думаю, ее эта дель. Там ведь Север. А она, младшенькая наша, человек душевный и выдумщица. Подтопить, видно, захотела…

— Баба Дуня, я в магазин пойду, куплю чего-нибудь к вечеру, — тут Настя Никитична замялась, — белого или красного?

— Не-ет! — Баба Дуня даже головой затрясла. — Насчет этого мы категорически.

— Тогда чего-либо вкусненького?

— Много ты в нашем магазине купишь! О пряники зубы сломаешь, а маслины мы не потребляем.

— Как же быть?

— Ну а чем бы ты хотела гостей попотчевать?

— Икры бы черной баночку или, лучше, красной. Крабов бы. Цыплят табака. Кофе черного… Ну, торт. Киевский. И котлеты тоже можно — по-киевски. Харчо, солянку сборную… Пельмени еще можно, бефстроганов… Еще бывают кальмары консервированные.

Тут Настя Никитична иссякла.

— Сегодня уж по-нашенски угостим, а вдругорядь по-городскому, — решила баба Дуня.

— Давайте я вам помогу.

— Все готово.

— Тогда я пойду оденусь да причешусь.

— Причешись, душа моя, причешись. Только волосы, что в расческе останутся, не выкинь гляди. Пригодятся…

У бабушек и гости бабушки. Сидели рядком напротив хозяйки: Вера Тьмутараканьевна, Надежда Тьмутараканьевна, Любовь Тьмутараканьевна и Софья Мудреевна. Старушкам давно уже минуло семьдесят, но нужно было очень их не любить, чтоб, не сморгнув, дать им пятьдесят пять. От силы можно было дать пятьдесят три, а то и пятьдесят два.

На столе, вея теплом русской печи, вздымался пирог, какого в наши дни не бывает. Ну а если бывает, так только в Кипрей-Полыхани. В центре пирога имелась продушина. Из нее колечками выбирался белый парок.

У бабушек глаза блестели.

— Цветочный?

— Цветочный! — гордо сказала бабушка Малинкина и повела над пирогом руками, чтоб уберечь от нечаянного сглаза и заодно приглашая отведать.

Что Настя Никитична такого пирога не едала, об этом и речь молчит, но ведь и бабушки-гостьи пальчики облизывали.

Запивали пирог квасом из семи кувшинов. Каждый квасок ударял в носок, и всяк по-своему.

Утоливши гостевой голод, бабушки Тьмутараканихи и особенно Мудреевна затеяли разговор. Насте Никитичне показалось, что затеяли они его неспроста. Насторожилась, но тема была до того непривычная — ушки развесила и забыла думать о себе.

— Спрык-траву надысь искала, — отирая ладошкой рот, первой заговорила Мудреевна.

— Ключ, что ли, запропастился? — удивилась баба Дуня. — В какие двери у нас тут ломиться-то?

— Милая! — слегка возмутилась Мудреевна. — Спрык-трава не только железо ломает…

— А невидимкой тебе зачем быть?

— У нее внучок в медицинский экзамен держит, — чтоб унять спор, сказала Вера Тьмутараканьевна.

— Ну, это другое дело, — успокоилась баба Дуня. — Косу, что ли, ходила ломать? — И пояснила Насте Никитичне: — О спрык-траву коса ломается. Как переломишь, бери охапку травы да и кинь в реку. Вся трава по течению поплывет, а спрык-трава супротив.

— Нет, — сказала Мудреевна, — я за спрык-травой к дятлу ходила, забивала дупло железом. Принес травку, длинноносый. Железо порвал, а травку бросил мне…

— Ездила в город-то?

— Пока нет. Внучок во втором потоке сдает.

— Я сама грех на душу взяла, — призналась баба Дуня. — Зятю одолень-траву добывала. В директора ему захотелось, а знакомств нету. Мужик сам умный, с напором, хваткий, а производство у них как есть заваливается. Ладно, думаю, помогу народному хозяйству.

— А я что-то не знаю одолень-травы, — спохватилась Надежда Тьмутараканьевна.

— В стрелу растет. Цвет красный. И желтый тоже бывает. Корень как бумага хлопчатая. Давать надо, в уксусе подержав. В былые времена воины одолень-траву искали. К конскому сиденью добра. В гриву коню вплети — какая бы сеча ни случилась, из седла не выскочишь. Ну и власть травка дает, честь и всякую победу. Только в чистоте надо держать, в воске. А срывать траву нужно приговаривая и через серебро или через золото.

— А чего говорить?

— Да обычное, что на Ивана Купалу говорим: «Рву я, раба, от травы цветочки, от земли коренья, на что они полезны, на то их и рву».

— Помогло зятю-то? — спросила Мудреевна.

— Да чересчур! Только наладил дело на производстве, его — хлоп! — в трест перевели, бумажками шуршать, а на производстве все по-старому пошло.

— Да-а! — раздумались Тьмутараканьевны, а Мудреевна поглядела на раскрывшую роток Никитичну и подмигнула ей:

— Тебе снадобье от загара не нужно? Средство верное. Смешай сок желтой дыни с бобовой мукой, помажься в жару — беленькая, как лебедушка, будешь.

— Спасибо, — сказала Настя Никитична, — я люблю загорать, чтоб зубы блестели.

— Ты лучше научи ее, как ночью видеть, — сказала Любовь Тьмутараканьевна.

— Сама, что ль, не учена?

— Мы все учены, да каждый на свой лад. У нас в семье глаза и лицо кровью летучей мыши мазали.

— Ну и у нас тоже, — передернула плечами Мудреевна, — только мы еще сала белой змеи добавляли, чтоб заодно и клады видеть.

— Для кладов лучше всего сырое сердце ворона съесть! — возразила баба Дуня. — А бывает, клад в виде зайца бегает. Вдаришь его наотмашь, он и рассыплется серебром.

Мудреевна мечтательно улыбалась.

— Нет, бабы! Самое верное средство злато-серебро добыть — это самой высидеть змея.

— А вы… пробовали? — не удержалась, спросила Настя Никитична.

Лицо Мудреевны озарило воспоминание.

— Раздобудь петушиное яйцо, положи его под мышку и носи, пока не проклюнется. А красив же он, змеюга! Летит, искры сыплет. Перед окошком твоим в кольца вьется, коли знает, что глядишь, ждешь. А уж любит! Однако настороже надо быть. Испепеляет, бабы! Уж так испепеляет! Чтоб совсем чуркой не стать, в печь его надо спящего кинуть. Когда золота натаскает.

— И вы?.. — Настя Никитична захлопала ресничками.

Бабушка Малинкина нарочно раскашлялась, замахала руками.

— Батюшки! Мед забыла поставить, который с семидесяти семи цветов!

Отведали меда, подобрели. Видно, угощение это было и для Кипрей-Полыхани редкое. Мудреевна взгрустнула вдруг:

— Анисью, покойницу, вспомнила. Медом ее поминали на днях.

— Медаль у нее была, и, говорят, первостепенная: «За отвагу». Почти орден! — подхватила разговор Любовь Тьмутараканьевна.

— А дело было так… — Софья Мудреевна такой рассказ одной себе и могла доверить. — Когда ихняя сила нашу силу ломала, в Кипрей-Полыхань налетела немалая рать, по-военному сказать — будет взвод. В сорок первом у крестьянина еще было чем поживиться. Стояли ихние меньше часа, спешили, но уже в обратную сторону, а значит, дело было зимой, в декабре… Ну, мы их, конечно, кормили кто во что горазд. Я, к примеру, подаю щи: пахнут — слюнка бежит. Мясо кусками и все, чего надо. Блеск по всей тарелке, и цвет, и гущи в меру. Едят они, едят… А в пузе голод булькает. Уметь, конечно, надо. Так налегке и пошли от меня. А у Анисьи ихний командир дорогу разузнавал, показала дорогу. Они ать-два и пошли, а мы, бабы, на бугор высыпали. Одни бабы на селе оставались. Мужиков наших подчистую на войну забрали, все здоровые, ладные, опять же слово знают от пули и самому чтоб пулю навести, а то и лихоманку, килу, подвесить. Генералу, к примеру, присади килу, он и будет мыкаться туда-сюда, а войско само по себе. Ну, да это к слову… Сверху нам хорошо видать. Идут, шагают, и все кругами, кругами, а наша Анисья зачерпнет, зачерпнет снежку решетом да и кинет в небо. Вьюга тут как тут. С обеда до зари ходили по пойме, доходились до того, что полегли. Кто где стоял, там и лег, а тут наши… Освободители. Командир со звездой спрашивает: «Кто фрицам дорогу показывал?» — «Ну, кто? Анисья». Снял командир с груди своей серебряную медаль и повесил Анисье на высокую ее грудь. Волновалась. Речь сказала. «Надо бы, говорит, мышей на них напустить, с миллион. Да позабыла в горячке про такое верное средство». Командир не больно понял, о чем она бормочет, пожал ей руку, принял каравай и помчался с орликами врагов искать. Наши солдатики про обеды и думать не могли в те поры. Землю родную спешили возвернуть.

За чаем бабки вздыхали по очереди: и хорошая вроде жизнь пошла, а все не то. И банники перевелись, и кикиморы. Ни водяных тебе, ни чертей, ни русалок.

— Чертовку я нынешней весной видала, — сказала бабушка Малинкина. — Собираю мед у Дальнего озера. Сидит. Черные свои волосы золотым гребнем чешет. Молоденькая! А глазищи грустные: друга, видно, нет. Одиноко.

— Ну, какого-нибудь охотничка приманит! — хохотнула Любовь Тьмутараканьевна.