Кристоф Хайн - Дикая лошадь под печкой Страница 6

— Ну, видел? Что, по-твоему, не удивительно?

— Ай-яй! — кивнул Хвостик. Потом подумал чуть-чуть и сказал таинственно — Я, между прочим, тоже умею делать кое-что удивительное.

Он помолчал, дожидаясь, пока Принц Понарошку удивится и спросит, что именно. Но тот не спрашивал, и ослик сказал сам:

— Знаешь, что я могу? Кувыркаться. Вот смотри!

И стал пригибать голову к передним ногам. Всё ниже, ниже, пытаясь просунуть её между ними, пока не свалился на землю. При желании это можно было назвать кувырком.

— Видал? — гордо спросил он, снова вставая на ноги. — Здорово у меня получается? Только знаешь, Понарошку, почеши мне, пожалуйста, спину. Кувыркаться всё-таки больно… Ай-яй!

Принц Понарошку хмыкнул:

— Подумаешь, кувыркаться! Сравнил тоже! Ну, Хвостик! Кувыркаться каждый малыш умеет. А тут летать, понимаешь? Летать! Этого никто не умеет, кроме меня. Пойми, Хвостик. Я единственный летающий человек.

Только тут Хвостик наконец удивился:

— Ай-яй! А я про это не знал.

— Да конечно же! Летать не может ни один человек. Только птицы летают, да пчёлы, да ещё майские жуки. И я.

Хвостика эти сведения ошеломили. Он подумал ещё немного и вдруг проговорил озабоченно: А может, ты… ай-яй! Может, ты…

— Что ты хочешь сказать, Хвостик?

— Может, ты… ай-яй, это было бы ужасно! Что скажет Якоб Борг?

— Что было бы ужасно, Хвостик? О чём ты?

— Может, ты… вовсе не человек, Понарошку? Может, ты птица?

И встревоженный ослик даже обежал вокруг своего товарища, чтобы оглядеть его как следует со всех сторон. Потом покачал головой и сказал с облегчением:

— Нет, ты не птица. Подумал ещё и добавил в утешение: — А если птица, то ужасно смешная.

Принца Понарошку даже досада взяла.

— Какой ты, Хвостик, всё-таки глупый! Ну какая же я птица? Я просто умею летать. Летать, как птица.

И он опять оттолкнулся от земли и сделал несколько кругов над парком, потом перешёл в пикирующий полёт — вот-вот врежется в луг, — но над самой травой выровнялся и всё кричал, всё кричал:

— Я умею летать! Я умею летать!

Он делал повороты, спирали и петли. Одну даже мёртвую петлю. Он порхал над деревьями и пугал птиц в гнёздах. Потом вдруг взмывал под самые облака. Совершил небольшую посадку на крыше дома и полетел дальше вдоль телеграфных проводов.

Ослик следил за ним взглядом, пока не устала шея. Наконец ему стало скучно вертеть головой.

— Ай-яй, — вздохнул он. — Одни могут летать, зато другие умеют кувыркаться.

И он стал тренироваться в кувыркании. И после каждого кувырка чесался спиною о ствол бука, чтоб не было больно.

Понарошку летал над парком почти до темноты. В сумерках он едва не столкнулся с ласточкой. Пришлось совершить вынужденную посадку. При этом он порвал штаны, и дома Катенька стала его ругать:

— Боже, что у тебя за вид! Опять где-нибудь баловались?

— А вот и нет! — важно ответил Хвостик. — Просто Понарошку пришлось совершить вынужденную посадку, вот он и порвал штаны.

— Вынужденную посадку? Это ещё что? — не поняла Катенька.

Пришлось Понарошку всё объяснить: как он обнаружил, что умеет летать, как он носился над парком вперегонки с птицами. Но все решили, что он сочиняет. Кроме, конечно, Хвостика, ведь тот всё видел собственными глазами.

— Ладно, — сказал тогда Принц. — Не верите — смотрите сами.

И вышел на середину комнаты.

Все как зачарованные уставились на него. А Понарошку раскинул руки, слегка взмахнул ими, как птица крыльями. Потом взмахнул сильней. Ещё сильней.

Он махал, он бил руками по воздуху, всё быстрей, всё отчаянней — но ни на сантиметр не отрывался от пола.

Да, вот это была неудача.

Панадель за живот схватился от смеха.

— О-хо-хо, ну и летает, смотрите-ка! Ой, не могу! Да как быстро, как высоко! Ну и ну! У меня прямо голова кружится от одного смотрения, ха-ха-ха!

И другие тоже стали смеяться.

— Я умею летать, умею! — кричал Принц Понарошку чуть не плача. — Хвостик же видел! Я только сегодня летал!

— Ах, Понарошку, — успокоила его Катенька, — так не бывает. Человек не может летать. Ты просто музыкант, артист, у тебя богатое воображение, в этом всё дело. А Хвостику могло и показаться. Он ведь всему готов верить.

— Размечтался! — сказал Пана дел ь. — Знаешь, вредно тебе так много тренькать на пианино. Вон уже бредить начал.

Хвостик был озадачен.

— Мне показалось, я вправду видел, что он летал, — пробормотал он. — То есть, я хочу сказать, мне не показалось, что я видел… Ай-яй!

Он почувствовал, что совсем запутался, и замолчал. Принц Понарошку был в отчаянье. Он не мог понять, почему ему на этот раз не удалось взлететь. Может, слишком много народу на него смотрело? И никто не хотел ему верить? Вечером он завёл об этом разговор с Якобом Боргом.

— Скажи, Якоб, ты тоже не веришь, что я умею летать?

— Как тебе сказать? Тут сложный случай. С одной стороны, я рад бы тебе поверить. Но с другой стороны, всё это очень странно. Человек всё-таки не птица.

— Но я же летал!

— Допустим. Но как это могло получиться?

— Очень просто. Взмахнул руками — и полетел.

Якоб Борг подумал, подумал, потом сказал:

— Знаешь, вообще я тебе верю. Если чего-то очень хочешь добиться и как следует постараешься, всё можно сделать. Даже то, что другим сначала кажется совершенно невероятным.

У Принца Понарошку сразу на душе полегчало. Хорошо иметь такого умного друга, как Якоб Борг.

Но после этого он всё-таки решил летать только в одиночестве. Не хотелось лишний раз перед другими позориться. Смотреть на полёты разрешалось одному Хвостику.

В октябре, когда ветры задули сильней и особенно хорошо стали подниматься в небо бумажные змеи, Принц Понарошку носился в облаках прямо как сокол.

Как-то раз его увидел с крыши трубочист и вечером рассказал жене:

— Представляешь, что я сегодня видел: по воздуху летел человек! Как птица!

— Болтай поменьше глупостей, — ответила жена. — Ешь свой ужин и не мешай мне смотреть телевизор.

А в другой раз пришёл домой кровельщик и тоже стал рассказывать:

— Послушай, жена, чудеса-то какие! Хочешь верь, хочешь не верь, но сегодня кто-то летал над домами. Какой-то малый, без крыльев, без ничего.

Жена посмотрела на него озабоченно и потрогала ему лоб:

— Ты, случайно, не заболел? Уже человечки мелькают в воздухе. Давай-ка сходи к врачу.

Но Принц Понарошку не подозревал, какие вокруг него идут разговоры. Он наслаждался полётом. Какое это было счастье: парить над деревьями, порхать вокруг колокольни, взмывать под облака, кружить возле труб, гоняться за самолётами, перелетать озёра и реки.

Иногда он разговаривал про это с Хвостиком. Но только с ним одним.

Всё-таки хорошо было иметь такого друга, как Хвостик. Ему можно было рассказывать даже о таких необычных вещах, как летание. И он никогда не отвечал: «Врёшь!» или «Сочиняешь!» Только удивлённо качал головой и повторял время от времени: «Ай-яй! Ай-яй!»

Конечно, он был всего лишь осёл. Но как раз в делах необыкновенных ослы иногда смыслят больше разных умников.

— Да, удивительная история, — сказал я, когда Якоб закончил свой рассказ.

— Ещё бы не удивительная, — ответил он. — А ты-то веришь, что Принц Понарошку взаправду умел летать?

— Гм-гм, — сказал я и почесал в затылке. — Сложный вопрос. Вообще мне, признаться, не приходилось слышать, чтоб человек летал.

— Как это не приходилось? — возразил он. — Только что ты слышал про это.

— А, ну да, — сказал я. — И всё-таки это чудо.

— Такие чудеса часто случаются, — сказал Якоб, — На свете вообще полно всяких чудес и невероятных вещей.

С этим я согласился.

— Ты, конечно, прав, Якоб, — сказал я. — Посмотреть хотя бы на взрослых.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, ты же слыхал, что все взрослые были когда-то маленькими детьми?

— Вообще-то слыхал.

— И тебе это не кажется невероятным?

Якоб понял, что я хотел сказать:

— Да, нашего учителя, господина Оренкнайфера, я просто не могу представить себе маленьким.

— А ведь был на самом деле, я это не выдумываю. Все твои знакомые дяди и тёти были когда-то мальчиками и девочками. С тебя ростом, представь себе. Такие же храбрые, а иногда не храбрые. У них тоже были друзья, послушные и озорники. Они смеялись и плакали точно, как ты, И тоже, бывало, чувствовали себя ужасно одинокими.

Якоб посмотрел на меня и сказал:

— Тогда почему взрослые ведут себя так, как будто они всегда были большими?

— Вот этого, Якоб, не знаю.