Анна Никольская - Про Бабаку Косточкину Страница 8

— А мне, а мне! — кричит мама, впрыгивая в сапожки и ныряя в пальто. — А мне, а мне! — вопит мама, обматываясь шарфом. — А мне, а мне! — улюлюкает мама, нахлобучивая берет. — А мне в парфюмерный, в шляпный, в носочно-чулочный и в отдел для будущих мам!

— Зачем для будущих? — меня как током ударяет. — Ты моя же мама, настоящая!

— Э-э-э, — кривовато выводит папа и расплывается в шальной улыбке.

— Что ж вы раньше-то молчали, Екатерина вы наша Алексеевна! — Бабака всплескивает лапами. — Надо же чепчики покупать и ползунки! Сапоги — к чёртовой матери!

— Да ну вас всех! — смеётся мама. — Дайте-ка мне лучше малосольного огурца!

Глава 8

У страха глаза велики

— Со страхами надо бороться! — сказала однажды Бабака. — Вот я в детстве знаешь как боялась стекловаты? Увижу на помойке кусок — обхожу стороной! Я думала, что скоро на помойку придёт спекулянт и уволочёт стекловату к себе домой. Там он разрежет её на кусочки, посыплет сахарной пудрой, намотает на палочки и пойдёт в городской парк продавать по пятнадцать рублей за штуку…

Я стоял посреди кухни на табурете, и мне было не до шуток. Вокруг моего драгоценного табурета кружила гигантская усатая рыжая акула.

Вернее, таракан.

Тараканище клацал челюстями, воинственно крутил хвостом и глядел на меня с угрозой. На его бицепсе было вытатуировано: «Я люблю дедушку», а лоб был как у маршала Жукова.

«…Он кричит, он рычит, он ушами шевелит…» — крутилось у меня в голове и хотелось на ручки к маме.

Но мама ушла в театр, а дома была только безразличная ко всему происходящему Бабака. Она не спешила мне на выручку.

А таракан не дремал. На скорую руку он сделал лассо и, словно техасский ковбой, заарканил мой табурет, как мустанга.

— Вот ты и попался, ничтожный человечишка! — страшным голосом закричал таракан и поволок меня седлом на табурете в своё осиное гнездо. Из гнёзда уже выглядывали его друзья с кривыми турецкими саблями.

— Что вам всем от меня надо?! — кричал я, глядя врагам прямо в глаза.

— А вот мы сейчас кого-то зажарим и посмотрим, как этот кто-то в другой раз будет тапками драться!

— Не держите меня! Пустите, я его буду есть! — Четверо огромных тараканов из последних сил сдерживали какого-то силача в спортивном костюме. — Позавчера он моего родного дядю убил газетой по голове!

— А чего он в пачку с печеньем полез? — спрашиваю. — С грязными ногами!

— Это у тебя грязные! — горячится силач и кидается прямо на меня. — Дядя, может, болел!

— Чего-чего?

— Он знаешь как микробов боялся? Лапы каждые три минуты мыл!

— А я тараканов боюсь! — признался я.

— И правильно делаешь.

— А ещё призраков, марсиан, смотреть вниз с балкона и темноты!

— Ну хватит, — говорит Бабака. — Надевай штаны!

— Зачем?

— А затем, что мы сейчас пойдём в подвал от твоих фобий избавляться.

— А?

— От навязчивых страхов. Возьми у папы фонарик.

Бабака надевает армейский берет и брезентовую сумку через плечо. Бабака укладывает в неё термос, пакет с бутербродами, плед, позавчерашнюю «Алтайскую правду», сапёрную лопатку и пистолет марки «парабеллум» с глушителем. Тараканы настороже. Замерев, они пристально наблюдают за Бабакиными сборами. Одно неверное движение — и они бросятся врассыпную. Бабака глядит на меня.

— Готов? — молча спрашивает она.

— Так точно, ваше преосвященство! — В этот момент я просто великолепен.

О, как я великолепен!

На мне защитный комбинезон цвета хаки и футбольные бутсы. В руке противогаз из папиной коллекции — редкий африканский экспонат.

Мы в полном молчании спускаемся вниз с пятого этажа. Сверху нас грустными взглядами провожают тараканы. А тараканихи с тараканятами на руках машут нам вслед платочками и забрасывают нас гвоздиками.

Наши шаги гулко отскакивают от ободранных стен, ударяются о каменный пол и эхом носятся по тёмному подъезду.

— Опять этот Пенопластов лампочки повыкручивал! — ворчит Бабака.

Мы выходим на улицу, северные ветры нам дуют в лицо. Мы дотрагиваемся до ручки подвальной двери, шмат спрессованной веками пыли отваливается к нашим ногам. Бабака отворяет дверь со словами:

— Сегодня впервые здесь ступит нога человека в бутсах! — и исчезает во мраке.

Воняет. Мы медленно движемся среди канализационных труб, как доисторические рыбины по ступеням эволюции. Слева и справа от нас высятся горы мусора. Столетиями жители нашего дома № 35 по улице Ленина сносили сюда вещи ненужные, вещи бесполезные и бестолковые. Пивные бочки, венские стулья, какие-то коробки и ящики, самовары, ржавые банные тазы, солдатские портупеи, остовы новогодних ёлок, растерзанные пружинные диваны, мешки с мукой, в которых завёлся жучок, шляпные болваны, садовый инвентарь, граммофоны, патефоны, радиолы, магнитолы, телевизионные приёмники и компьютеры… По залежам этого хлама прослеживается история дома от Екатерины Великой до наших дней!

— Что это, Бабаконька? — Я слышу какой-то шорох.

— Чу! Это серолапые предвестники смерти с хвостами-шпагами наголо бегут нам наперерез!

— Мышки?

— Не будь таким простодырым.

Идём дальше.

— Там кто-то есть! — ужасаюсь я и вцепляюсь в мохнатую Бабакину спину.

Из-за ящиков с вином «Кот-де-Прованс» на нас кто-то глядит глазами собако- и мальчико-ненавистника.

— Не бойся! — подбадривает меня Бабака, а сама прячется за старым комодом. — Я тебя тут подожду.

Моё сердце прыгает в горле, руки коченеют, и деревенеют ноги. Усилием воли я вышвыриваю себя вперёд и оказываюсь у ящиков. Мертвенно-бледное лицо, лысый череп, пустые глазницы, рот с застывшей улыбкой…

— Всё в порядке! — кричу я Бабаке. — Это портниха Шифоньерова из сорок пятой квартиры выбросила ненужного манекена.

Идём дальше.

Иногда натыкаемся на корабельные снасти, иногда просто на вкопанные кем-то столбики.

— До Парижа 5483 км, — читает Бабака на указателе, подсвечивая папиным фонариком. — До Рейкьявика и того больше!

— Споём? — предлагаю я. — Хорошая путевая песня в дальней дороге — подспорье!

— «Я вышла на Пикадилли, — начинает Бабка, — набросив на плечи ша-аль!»

— «Зачем вы меня любили, — подключаюсь я, — зачем вам меня не жа-аль!»

— «Вы гладили ворот шубы и, глядя в мои глаза…» Нельзя! Ни в коем случае дальше идти нельзя! — говорит Бабака и расстилает на заиндевелом земляном полу «Алтайскую правду». — Садись.

Я устраиваюсь рядом. Мы достаём бутерброды и термос, Бабака укутывает меня пледом, вынимает из рук противогаз и говорит:

— Рассказывай: как ты стал трусом?

— Это длинная история.

Бабака откусывает от бутерброда.

— В детстве, — вздыхаю я, — я был беспечным ребёнком. И всё бы ничего, но однажды случилось страшное.

Бабака наливает чай в крышечку от термоса.

— Я говорю: случилось страшное…

— Ты влюбился?

— Ещё чего! — Я краснею. — Страшнее. Однажды ночью, когда я спал, я увидел в окне силуэт. Гигантский силуэт с тремя руками и какими-то отростками на голове.

— Это был дядя Сёма с метлой и в ушанке?

— Нет. Это был призрак!

— Чего?

— Не чего, а кого! Марсианина!

— Это был призрак марсианина?!

— Это был призрак марсианина.

— Гм, гм, — шевелит губами Бабака. — Именно после этого ты стал бояться темноты?

— После этого.

— И сейчас боишься?

— И сейчас.

Бабака включает фонарик:

— А так?

— Всё равно боюсь, — говорю я и в подтверждение клацаю зубами.

— Тяжёлый случай, — вздыхает Бабака. — Тебе нужно лечиться. Желательно под надзором врачей.

— А если пустить всё на самотёк?

— Усугубится. Хотя… Есть один дедушкин метод.

— Натереться чесноком и в парную с вениками?

— Не поможет! Надо клин клином вышибать, то есть страх страхом. Вот тебе же сейчас страшно?

— Очень!

— Вот! А надо, чтоб стало ещё страшнее.

Мы помолчали.

— Ху! — заорёт вдруг Бабака. — Ху-ру-ху-ху!

Я аж подпрыгнул!

— Ну как? — спрашивает. — А, молчи! Сама вижу, что никак! Окоченелый ты какой-то, ничем тебя не проймёшь.

А я и вправду окоченел, вернее, остолбенел. Потому что издалека… Потому что издалека к нам приближался… Потому что издалека к нам приближался на трёх ногах… Потому что издалека к нам приближался на трёх ногах призрак марсианина!

И вот тут-то меня проняло окончательно.

Я просто-напросто взял и вырубился, как рубильник. Последнее, что я помню, — пистолет марки «парабеллум» с глушителем у моего лица.