Сергей Черепанов - Кружево Страница 9

Дома Касьяна и Куприяна были наискосок от дома Митрия Митрича Куликова.

Обоих охотников Митрий Митрич не одобрял, зато его младший сын Луконя к россказням Касьяна и Куприяна частенько прислушивался: неужто, мол, взаправду такое случается?

Взрос он парнем проворным, смышленым.

Иные зряшные люди мужика-хлебороба охаивают: вся-де его жизнь черствая и голимая скукота, а того в понятие не берут, что хлебороб-то самый первый доверенный у природы: вешняя капель, проталины на взгорках, духовитые талые воды, стародубки и медуницы, гомон грачиных стай, огневые цветки на вербе, песня жаворонка над пашней, — да всего и не перечесть, что своими глазами видит, ушами слышит, носом чует он, хлебороб-то, пока трудится в поле.

Одно было у Лукони неладно: на хлебопашество ему не выпало доли. У родителей собралось большое семейство. В застолье сразу садились по двадцать едоков: семеро старших братьев с женами и детишками. Делить хозяйство Митрий Митрич сыновьям не дозволял. Пока они жили кучно, так не постигала нужда, а при разделе четверым старшим досталось бы по одной лошади, еще троим по одной коровенке, а уж Луконе из остатков — только поросенок и гусь с гусихой.

Митрий Митрич велел Луконе попытать себя в каком-никаком ремесле: то ли, мол, в кузнечном, то ли в столярном, или уж на худой конец на заработки в город уехать. Но парню ремесла не поглянулись: в кузне темно и дымно, в столярке за цельный день солнышка не увидишь. Съездил в город — не родимое место!

Вот, глядя на Касьяна и Куприяна, он и задумал тоже охотником стать. Дело не шибко мудреное, была бы сноровка. Искать зверя по следу, а птицу на перелете — наука не долгая. Худо-бедно, но что-то на пропитанье достанется. А уж приволье-то какое в лесах! Ходи, будто из одной сказки в другую, да любуйся, на каждом шагу — новина!

В доме, в чулане, издавна висело дробовое ружье. Когда-то дедко Сысой хищных зверей промышлял. После себя он оставил наказ: ружье не трогать, покуда особая нужда не понудит.

Луконя уж собрался было отца уговаривать, чтобы тот дозволил ему на первых порах дедовым ружьем попользоваться, но отец сам позвал и сказал:

— Ступай-ко в поле да изничтожь там волчье отродье!

Ночью он коней сторожил и не углядел, как волки жеребенка-стригунка успели похитить. Вот и озлился на них:

— Всех до единого постреляй, не то повадятся и с поля нас выживут.

Звери эти чуткие, сторожкие. Простой мужик мимо логова пройдет — волк головы не подымет, зато охотника сыздали носом учует и подальше от него убежит.

В первый день Луконе удачи не выпало. Не меряно, сколь верст по лесам отшагал, а только на Сухом болоте, в белых камышах одно логово отыскал, и то уж покинутое. В Калиновом логу на лежбище натакался — и опять на пустое.

Шибко за день измаялся. Все на ходу и на ходу, да ведь не по ровной дороге: то в горку, то под гору, то с кочки на кочку, а то и по колено в болотной воде.

Уж смеркаться начало. Пора было поужинать, но в заплечном мешке не осталось ни хлеба, ни печеной картошки.

Бывалые люди знают: едешь в поле на день — бери провиант на неделю! Поди, не раз уж испытано.

Луконя сплоховал: ушел без запасу. Думал к ночи вернуться домой, не к чему, мол, лишнюю поклажу за плечами таскать, а поиски разбойных зверей эвон куда его увели: без малого на двадцать верст от деревни.

Когда не пито-не едено и в брюхе голодуха урчит, то волей-неволей манит на отдых.

И местность вокруг дивная. На возвышении белые березы вперемежку с краснокорыми соснами, под крутым берегом чистое озерко, по нему прорезанные плесами камыши, а левее от него — большая поляна, вся в желтых, белых и синих цветах.

Луконя даже подумал: уж не оттуда ли, не с вышины ли небесной пролились, как дождь, разные краски на землю и украсили ее.

И еще долго в тишине стоял бы он тут, склонял бы голову перед земной красотой, но вскоре зарево с неба сошло, сумрак загустел, только в прогалках леса да на озерке еще оставались полосы неяркого света.

Тут послышались ему плеск по воде и утиное кряканье. Это на плес выплыл из камышей табунок. Луконя сразу сообразил: ну, вот, нашлось, чем поужинать!

Притаился за кустом, обождал, покуда птицы соберутся кучнее, но так и не выстрелил — ружье отказало.

В эту пору что-то засверкало в лесу и послышался стукоток копыт по земле.

Луконя на всякий случай в ту сторону ружье изготовил.

Враз из чащобы объявился сохатый. Чудо чудное! Один рог у него золотой, другой рог из камней самоцветных. Да и гривастый зверь, ростом высок, телом могучий!

Сохатый дальше не побежал, а обернулся к лесу, голову книзу опустил, рога вперед выставил и принялся передними ногами землю рыть. Разгневался.

Доведись бы на месте Лукони другой охотник, то, пожалуй, уж как-никак, а добыл бы этого зверя, но Луконя на него не обзарился. Уж какое каменное и холодное сердце надо иметь, сколь бесчестно держать себя, чтобы такого великана, может, на весь Урал одного, для поживы губить!

За сохатым-то волки гнались. Впятером. Выскочили из лесу и окружили его. Но он им не поддался: переднего волка рогами отбросил, двоих задними копытами сбил, четвертому пасть изуродовал, только с пятым не справился, тот вцепился зубами ему в грудь и повис. Худо пришлось бы великану лесному, но ружье в руках у Лукони будто само собой начало стрелять по волкам.

Парень еще и сам-то опомниться не успел от удачи, а тут новое диво: сохатый вдруг подошел к нему, обнюхал ружье, потом самоцветным рогом к нему прикоснулся.

Огляделся Луконя, а позадь него, на пеньке, горшок с гороховой кашей кто-то поставил. Каша горячая, маслом политая, и поверх ее ложка деревянная воткнута.

— Эй, кто тут поблизости есть? — спросил он. — Коль верный человек, то выйди и покажись.

Подошла к нему старушонка, видом тонковата и суховата, в одежонке из холста домотканого. Таких баушек по деревням проживает немало, но все они по вечерам-то дальше своего двора не уходят, а эта, в отличку от них, надо думать, еще шибко проворная, востроглазая и легкая на ходу.

— Мир тебе! — поклонилась она. — Не поморгуй моим угощением. Видела я, как ты доброе дело свершил.

— А кто ты такая?

— Зовут меня Зовуткой, величают Обуткой, — по-деревенски пошутила старуха. — Родное имя покуда не спрашивай. И дело мое немудреное: голодного накормить, заблудшему путь указать, иного на ум наставить, совет подать.

— Так поясни, откуда здесь взялся чудный сохатый?

— Прежде дай-ко твое ружье осмотреть, надо увериться, можно ли тебе тайность открыть.

Взяла она у Лукони ружье, осмотрела, на деревянном прикладе узорную резьбу ладонью погладила.

— Оно это, Уралово подаренье: хищное зверье без промаха бьет, мирное зверье и птиц бережет. Дед Сысой им владел.

— Я его внучек, — пояснил ей Луконя.

— Сама уж я догадалась. Не могло ружье в чужие руки попасть. А ты, поди-ко, не знал, что на уток с ним не гоже охотиться. Откажет, ни разу не стрелит.

— Кем-то оно заколдовано, что ли?

— Про то знает лишь сам батюшко Урал. Но коль ты теперича владеешь ружьем, то открою тебе, откуда оно.

Взялся Луконя гороховую кашу есть, а старуха присела подле него, руки на коленки сложила.

— Прежде на весь свой век зарекись ни матери, ни отцу, ни братьям, ни сестрам о моем сказе хоть бы намек подать или слово одно обронить. Обмолвишься, так всякое зверье станет от тебя убегать, птица улетать, в лесу груздочка не сыщешь, ягодки в траве не сорвешь и своим наследным ружьем не попользуешься.

Дал ей Луконя зарок, низехонько поклонился.

— Уж много годов миновало с той поры, — сказала старуха. — Батюшко Урал по старости не стал успевать повсюду сам управляться. Экий ведь великий наш край: горы да скалы, в межгорьях реки текучие, в низинах озера глубокие, а черным и красным лесам конца-краю нет. По его-то недогляду расплодились в горах и лесах всякие хищники, принялись мирных птиц и зверей без счету, без меры изничтожать, да вдобавок и люди-хитники за золотом и самоцветными камнями начали рыскать повсюду, богатимые места разорять. А у батюшки Урала три сына взросло. Позвал он их к себе: «Пора вам все мои заботы и труды брать на себя! Но прежде хочу поглядеть, как станете жить меж собой. Ступайте на Исеть-реку. Там в крутых берегах есть большая излучина, а над ней каменный утес-голик. К завтрему приготовьте в нем три пещеры, каждый для себя. В них и определю вам назначенье». Отправились туда сыновья, нашли этот утес-голик, встали друг от дружки на два шага и за день да за ночь управились. Рано утром пришел батюшко Урал, а пещера-то оказалась всего лишь одна, только с тремя входами-выходами. Братья сговорились и доложили отцу, дескать, мы не ослушались, исполнили урок, как было велено, но все ж таки не желаем жить вчуже, без сродства, не по-братски. Остался батюшко Урал сыновьями доволен, однако всем в одном месте жить не дозволил. Старшему сыну дал наследное ружье и велел посреди людей поселиться. «Птицам и мирному зверью будешь защитником!» Середнего сына в сохатого оборотил, а чтобы от простых сохатых он отличался, сделал ему один рог золотой, другой рог составил из камней самоцветных. «Тебе доверяю все мои кладовухи. Ты один будешь знать, где золото и где всякие руды. Береги их от хитников, отводи у них глаза от потаенных мест». Третьему сыну всю пернатую дичь поручил. Сделал его птицей-орланом: крылья в размахе саженьи, хвост из чистого серебра. «Живи на утесах подле озер, с вышины все осматривай, а если в лесах, на реках и озерах появятся недостойные люди, коим пожива разум затмит, — изгони!» С той давней поры все три брательника, а потом их сыновья и внуки никогда не поступались родством, а что велено было Уралом, свято блюли. Твой-то дедко Сысой приходился наследным внуком старшого, коему было батюшкой Уралом ружье препоручено, и, стало быть, повеление Урала теперича на тебя перешло.