Владимир Даль - Похождения Христиана Христиановича Виольдамура и его Аршета Страница 9

Вот видите ли, какой именно талан был у Ивана Ивановича и чем его Провидение наделило, из остальных же таланов людских у него не было зато почти ни одного, он был одарен в высшей степени способностью входить во все подробности чужих нужд и забот, смекать ощупью, по первому приему, самую суть дела, распознавать путь, по которому можно следовать с надеждой в свою выгоду, и, избрав однажды цель, признанную им доступною, стремиться к ней не унывая и не утомляясь, настраивая искусно целое поколение в свою пользу. Иван Иванович знал, что одним канцелярским и судным порядком не всегда достигнешь верно, скоро и приятно цели своей; для того-то он и опутал себя кругом невидимой паутиной разных связей, куда только мог достать своею или чужою рукою,- а сидел невидимкой в темном углу и, отправляясь, по мере надобности, по той или другой ниточке во все стороны, добирался до человека, которого посылал куда следовало далее, а сам спокойно возвращался в уголок свой и наслушивал паутину, не принесет ли она ему ответу. Но зато на все другое у Ивана Ивановича не добьетесь ни ума, ни толку; и если бы вы его не испытали на деле, то могли бы подумать, что это человек не способный ни к чему на свете. Заговорите с ним о чем угодно, для него постороннем, и он отвечает вам бог весть что такое – и смешно и глупо. Вот, например, как он начал объясняться с кумой своей, с Акулиной, наговорившись вдоволь с Христинькой:

– – Акулина Петровна! случай был у нас, матушка, вот таки сущая суть: иду я, то есть, от перевозу, так вот, под забором: хотел по делишкам проведать; а уж маленько смеркалось, признаться,- вдруг, матушка, фырк из-под ног собака: таки вот собака, да и полно. Я гляжу: что за Притча! откуда ей взяться тут – собака не суть важность, да взяться ей неоткуда, таки ей-богу неоткуда – гляжу вот – шмыг только из-под ног, и нет ее. Я перекрестился, думаю: ах ты, господи!- тут еще человек случился, прохожий какой-то: видно из ливрейных должен быть,- и он тоже смотрит на меня, глядит, я и говорю ему: ведь оборотень? Оборотень, говорит. Ах ты, создатель, подумаешь… оборотень и есть, ей-богу, матушка, оборотень; вот что!

– – Всяко бывает, Иван Иванович,- отповедала Акулина,- всякой народ на свете есть, про это что и говорить. Возьми же куманек, прийми на милость гостинце наше да не взыщи, не прогневайся: одну коврыжку себе возьми, кушай на здоровье, другую крестнику нашему отдашь; да вот, родимого-то моего не покинь; заступись, Иван Иванович, за сироту круглого, безродного: господь помилует и тебя; а не будет твоего милосердия, так обидят его, все пропадет; я уж так ему и говорила – кланяйся же, дитятко,- что опричь вас некому над ним милости господней оказать; на все есть ваша власть, что на свете делается, за вами можно поспать ему, коли по сиротству не оставите его, Иван Иванович,- ведь и головушку-то приклонить некуда. Вот пустили по миру, как видишь: ну куда ему, горемычному, деваться?

– – Не спохватившись, матушка Акулина Петровна, самую-то суть не разгадаешь; сперва прикинем да примеряем, а там уж отрубить не долго. Для вас, матушка, да ради обиженного вот можно по сущности постараться, что бог ни даст. Жительство ему открывается: пусть он у меня на хлебах до самой суть побудет; сперва надобно поразобрать дело, да коли наша возьмет, ну, тогда он хлеб-соль мою попомнит: от сил своих наградит меня жертвием, а не возьмет наша,- ну, пиши пропала. Постараться можно.

Затем Иван Иванович воротился с кумой и новым нахлебником к своему двору, отворил калиточку, просил их наперед через порог, посидел, попотчевал куму наливочкой; а когда она раскланялась, повторив еще на прощанье предстательство свое за Христиньку, то Иван Иванович снял с гвоздя измятую шляпу свою и отправился по пути с кумой. Дорогою он еще выспросил ее обо всем, потом пошел кое-куда за справками, как по другим делам, так и собственно по настоящему делу, и уж на этом первом поиске учинил он, по указаниям бестолковой донельзя Акулины, разведку, собрал некоторые справки и, отдохнувши после обеда часок, сидит теперь перед вами за какими-то бумагами или письмами, относящимися к наследству Виольдамура. Вторая флейта, земляк покойного Готлиба Амедея, доставил через Акулину Ивану Ивановичу кое-какие сведения о наследстве своего крестника, о котором, мимоходом сказать, не заботился с тех пор, как сделал свое дело, признав его гением.

Но замечаете ли, что Иван Иванович за письменным столом своим как будто поумнел с лица? Ужимка обезьяны уступила место какому-то неглупому выражению, несмотря на нос коромыслом и на хобот под носом. Платочек положен, для сподручности, на колени, табакерочка под рукой, и ничто не развлекает внимания старичка; штоф и бутылка, с наливочкой и с горьким, греются на солнышке и смирно ожидают очереди принять участие в беседе; очередь эта полагается им впрочем только по два раза в день: утром натощак да перед самым обедом. Помадная банка обращена в чернильницу, разбитое окно заклеено бумажкой и стянуто ниткой и заверткой; плащи хозяина и гостя, шляпа с фуражкой и полотенце висят на стене; а Христинька точно в том же виде, как ушел из дому глухого дяди, сидит на скамеечке, учит своего Аршета разным собачьим наукам, грозит ему и приговаривает: не смей, не смей – и Аршетка служит, да притом и растет помаленьку и хорошеет. Хвост у него уж довольно благовидный, мохнатый. Бандуру Христинька нашел у нового хозяина своего на стене и очень ей обрадовался; кончив урок с Аршетом, он, верно, сыграет вам и что-нибудь и споет. Иван Иванович держит бандуру эту так, на всякий случай; все, говорит, веселее: думается, что живой человек с тобою, а играть он на ней теперь не играет, говорит, позабыл.

Иван Иванович занимался месяца два, три тем, чтобы привести в полную известность все имущество или наследство Христиана: без этого, говорит, нам нельзя ступить ни шагу. Он брал в допрос поочередно то самого Христиана, то Акулину, вторую флейту и многих посторонних людей, и вносил в особый список каждую вещь, какую кто знал, помнил или видел у Виольдамуров в доме; таким образом у него составилась довольно верная опись всей движимой собственности покойного. В то же время он разыскивал еще обстоятельнее о деньгах его и принимал к сведению и соображению всякий намек, не только всякое известие. По таким-то следам он пустился далее, проложил себе тихомолком путь к канцелярским чиновникам кредитных установлений и добыл оттуда выписочки: сколько, куда и когда именно Готлиб Амедей внес денег, сколько, когда и кем из этого числа вынуто – и между прочим вывел этими путями наружу, что некто отставной камер-музыкант брал по передаточным бланковым надписям от имени старика Виольдамура деньги по билетам из одного места, относил их в другое и получал билет на свое имя. Словом, Иван Иванович выведал под рукой всю подноготную и усчитал на Крестовском перевозе глухого дядю лучше, нежели тот самого себя когда-нибудь усчитывал, сидя за своей счетной книгой и за билетами. Точность и определительность всех сведений этих была поразительна, и свод им сделан мастерски.

Окончив про себя учет этот, Иван Иванович стал обдумывать дело и нашел, что судным и тяжебным порядком чрезвычайно трудно будет достигнуть цели, потому что дело было запутанное, давнее и законных доказательств едва ли достаточно. Во всяком случае оно потянулось бы на нескончаемые времена. Рассудив это и припомнив к тому еще всегдашнюю поговорку свою: "худой мир лучше доброй драки" – Иван Иванович окружил понемногу противника своего осадными работами и, пользуясь всеми преимуществами своего положения, коротким знанием местности и обстоятельства, теснил глухую валторну неотступно, день и ночь, подготовляя ему удар за ударом, непрерывною цепью. Таким образом Иван Иванович трогательным описанием несчастий Христиньки успел поднять на ноги весь оркестр, при котором служил покойник; скромный кларнет, самоуверенная вторая флейта, твердая и непоколебимая в счете пауз литавра, все давнишние знакомцы наши и еще многие другие, отправлялись, подстрекаемые Иваном Ивановичем, то вместе, то порознь к отставной валторне и убеждениями, усовещеванием и угрозами старались склонить глухого не брать на душу такого греха, а отдать мальчику законное его достояние.

Первым следствием докучливых настояний этих была смертная ссора глухого со своей Тио; а раздор в стане неприятеля есть верный предвестник победы. Глухой попрекнул ее, что она, неосторожным обращением своим, раздражила и вывела из терпения Хрйстиньку, почему де он и вздумал бежать к чужим людям, которые теперь мешаются не в свое дело. Добродушная Тио разразилась в ответ на это потоком ругательств; желая во что бы то ни стало довести до слуха друга своего эти сладкие речи, она, подбоченясь, нагнулась и кричала ему изо всей мочи на ухо: ты такой, ты сякой; а дядя между тем подставлял ухо и с жадностью ловил речи подруги своей, надеясь услышать что-нибудь утешительное. Он, однако же, горько обманулся: Тио, которой надоело кричать истукану без всякой пользы на ухо, перебрав всякую подручную брань, сунула ему наконец со злости кукиш в рот, а рот, как вы знаете, у дяди всегда стоял настежь, особенно когда он прислушивался. По нечаянности такого вовсе неожиданного оборота разговора, дядя наш, который чуть не подавился сытым пальцем своей Тио, невольным образом отдернул голову и в то же мгновение сильно стиснул челюсти свои. Дядя был уже немолод, но зубы оказались у него очень здоровые; Тио взревела и зарыкала, выдернула палец свой из тисков и оттолкнула другою рукой кусаку с такою яростью, что он, с легкой руки, полетел затылком в косяк и на этот раз сам слышал, как у него голова по швам затрещала.