Шамиль Ракипов - Откуда ты, Жан?

prose_military children Шамиль Зиганшинович Ракипов Откуда ты, Жан?

Татарский писатель Шамиль Ракипов, автор нескольких повестей, пьес, многочисленных очерков и новелл, известен всесоюзному читателю по двум повестям, переведённым на русский язык, — «О чём говорят цветы?» (1971 г.) и «Прекрасны ли зори?..» (1973 г.).

Произведения Ш. Ракипова почти всегда документальны.

«Откуда ты, Жан?» — третья документальная повесть писателя. (Издана на татарском языке в 1969 г.) Повесть посвящена Герою Советского Союза Ивану Константиновичу Кабушкину.

Он был неуловимым партизаном, грозой для фашистских захватчиков в годы Великой Отечественной войны в Белоруссии.

В повести автор показывает детские и юношеские годы Кабушкина, его учёбу, дружбу с татарскими мальчишками, любовь к Тамаре. Читатель узнает, как Кабушкин работал в трамвайном парке, как боролся в подполье, проявляя мужество и героизм.

Образ бесстрашного подпольщика привлекает стойкостью характера, острым чувством непримиримости к врагам.

ru tt LT Nemo FB Editor v2.0 18 May 2009 OCR "LT Nemo" 2009 5262B9AB-948D-4CE1-80F5-18AE491BED13 1.0 Ракипов Ш. З. Откуда ты, Жан? Татарское книжное издательство Казань 1974 С (Тат)2 Р19 Ш. Рәкыйпов. Кайдан син, Жан? Казан, Татарстан китап нәшрияты, 1969. Р 0763—268 / М 132(03)—74 128—74 ДЛЯ СРЕДНЕГО И СТАРШЕГО ШКОЛЬНОГО ВОЗРАСТА Ракипов Шамиль Зиганшинович ОТКУДА ТЫ, ЖАН? Редактор И. Ф. Киндер. Рецензент М. X. Зарипов. Художник Г. И. Усманов. Художественный редактор Г. Е. Трифонов. Технический редактор Ф. X. Абдрахманова. Корректор Г. А. Харисова. Сдано в набор 27/V-74 г. Подписано к печати 11/IХ-1974 г. Бумага типографская № 1. 84Х108 1/32. Учетн.-изд. листов 11,98+вкл. 0,53. Условн.-печ. листов 11,76+вкл. 0,52. Заказ П-516. Тираж 100000. Цена 61 коп. Татарское книжное издательство. Казань, ул. Баумана, 19. Полиграфический комбинат им. Камиля Якуба Управления по делам издательств, полиграфии и книжной торговли Совета Министров ТАСС Казань, ул. Баумана, 19.

Шамиль Зиганшинович Ракипов

Откуда ты, Жан?

Часть первая

Тучи сгущаются

Ирина Лукинична, придерживая иголку с ниткой губами, отложила шитьё и, чтобы дать отдохнуть глазам, пальцами потёрла веки. До сих пор это помогало, а сейчас нет: всё как в тумане. Оставшись вдовой с двумя детьми, когда ей пошёл всего лишь двадцать четвёртый год, она выплакала с той поры столько слёз, что собери их — будет море. Поэтому и видит теперь плохо. «Как бы ещё не ослепнуть», — забеспокоилась она и выглянула в окно: там, закрывая полнеба, нависли над городом чёрные тучи.

— Вон откуда сумерки, — прошептала Ирина Лукинична и, вспомнив, что не одна в комнате, набожно перекрестилась.

Дремавшая у печки на стуле тётка Глафира похлопала сонными веками без ресниц, нащупала рукой свои очки в подоле и, пошевелив сморщенными губами, прочла молитву. Затем, не желая присоединяться к житейской суете, обхватила цепкими узловатыми пальцами такую же узловатую можжевёловую палку и снова засопела покрасневшим носом.

Тётка Глафира частенько заглядывает к Ирине Лукиничне. Придёт и, если в доме есть чужой человек, смирно сидит в углу на скамейке, опершись о палку. В разговор почти не вмешивается, лишь изредка, вставляя слово, будто напоминает о себе: ведь и я, мол, ещё существую на свете. Когда же застаёт Ирину Лукиничну одну, говорит без умолку — наставляет её, учит вере истинной и призывает не поддаваться проделкам дьявола. Но сегодня, видать, она устала — где-то уже набегалась…

Ирина Лукинична поднялась и, растирая обеими руками поясницу, подошла к небольшому окну. Поправила выпавшие из-под чёрного платка волосы, побелённые ранней сединой, затем принялась ощупывать пальцами кое-где уже треснувшие стёкла, заклеенные полосками бумаги: надёжно ли держатся. Но вдруг, увидев своё лицо в зеркале, стоявшем на подоконнике, задумалась. До чего же она похудела — сама себя не узнаёт. Синие глаза, напоминавшие узор выцветшего ситцевого платья, совсем потухли, а мелкие морщины, лёгшие у глаз и губ, стали глубокими. Не зря это, не зря. И сейчас ещё в памяти всё пережитое. Сколько горя принёс ей тот страшный 1914 год…

Сжигая всё живое огнём и отравляя газами, пришла война. Безжалостные, в железных касках с медными гребешками, шли на восток германские солдаты. Минская губерния, считавшаяся в то время якобы землёй польских панов, стонала под солдатскими сапогами. Люди, поняв, что нужно схорониться под крыло России, покидали свои насиженные места и пробирались в районы, куда ещё не докатилось бедствие войны — главным образом к Волге. Семья Кабушкиных тоже влилась в нескончаемый поток беженцев. «Что бы ни довелось пережить нам в дороге, — заверял хозяин, — а русский народ, перенёсший не меньше испытаний, примет нас, как своих родных». Дорога была для беженцев тяжёлой. Чего только не натерпелись. Пятнадцать лет прошло с тех пор, а всё как будто вчера случилось. Вспомнишь, сердце кровью обливается…

Измученные, с ввалившимися боками, волы еле-еле волокут повозку, гружённую разной рухлядью. Сёла вокруг и поля горят. Едкий дым пожарищ слезит глаза, враг стреляет по дороге из пушек, догоняет обозы на самоходных машинах. Когда разрывается снаряд, золы шарахаются в стороны, — желая спастись бегством, ломают оглобли, обрывают сбруи. А поражённые осколками, падают на землю и дёргаются в предсмертных судорогах. Умирают и люди. Мёртвые остаются на дороге, живые бегут на восток.

В начале второй недели фронт вроде бы остался позади. Беженцы немного передохнули, обрадовались. Но рановато. В ясном небе, как большие стрекозы, появились вражеские самолёты. Ветер вскоре донёс какой-то сладковатый удушливый запах. Муж Ирины Лукиничны, Константин Кабушкин, каждому, кто был в телеге, повязал рот и нос мокрой тряпкой. Беженцы, не спохватившиеся вовремя, затихли навечно, уткнув отяжелевшие головы в тряпьё на телегах.

На другое утро заболел в дороге и сам Константин. Подозвал Ирину и, тяжело вздохнув, сообщил ей глухим, отчуждённым голосом:

— Не было тебе счастья, Иринушка. Сиротами остаётесь…

Потом начал бредить. Когда же снова пришёл в себя, долго смотрел жене в глаза.

— Видно, смерть моя приснилась, Иринушка, — сказал он ещё тише. — Большая вода унесла меня. Мутная, грязная. Пытаюсь выбраться на берег — сил нет. Попал в омут. А на дне какое-то чудище скалит зубы. Изо рта вылетает огонь. Опалило меня пламенем, свело руки-ноги в судороге. И я проснулся…

— Не беспокойся, Костя, присниться может всякая небылица, — пыталась утешить его Ирина Лукинична.

— Вовсе нет, — возражал Константин, задыхаясь. — Чувствую — настал мой час… Когда повернули к Могилёву, мне пить захотелось. К чайнику не прикоснулся, не тронул детскую долю. Выпил из придорожного ручья. В этом всё дело… Теперь руки-ноги сводит, будто жилы тянут клещами, тело горит… Вода… Понимаешь, вода… Прощай…

Похоронила его на кладбище у Могилёва. Земля была сырой. То ли могилу Ирина Лукинична смочила слезами, то ли дождь покрапал — она уж не помнит. Но что хорошо запомнила: чёрные тучи над головой. Такие же, как сегодня. Прижимая трёхмесячного Ваню к груди, она взяла за руку только что вставшего на ноги Колю и покинула кладбище. Покачиваясь, шла куда глаза глядят.

Дорогой встретился возвращающийся домой раненый солдат Сафиулла. Узнав, что Лукинична всё потеряла в дороге и похоронила мужа, он помог ей сесть в поезд, поделился пищей.

— Не стесняйтесь, ешьте, — приговаривал Сафиулла, вытаскивая из мешка хлеб и сахар.

Ехали они в старом вагоне, сквозь щели свистел ветер. Сафиулла посоветовал остановиться в Казани, Лукинична согласилась. В городе, который не был ей знаком, нашлись и угол, и работа. После революции дали квартиру. И потом не бросили, помогли. Только вот к вере придирались.

Рядом стоит церковь. Звонко били её колокола…

— И зачем их смяли? — удивилась теперь вслух Лукинична.

— Кого? — не поняла вдруг очнувшаяся Глафира.

— Колокола. Церковь-то пустая.

Тётка Глафира тяжело вздохнула:

— Не пройдёт это им даром, что закрыли. Добром не кончится…

Чудной человек эта Глафира: иногда у неё над ухом хоть в барабаны бей — не проснётся, а тут услышала… Спит, чуть прикрыв глаза, будто кошка сторожит мышей…