Борис Житков - Без совести Страница 10

И тут я на щуп поставил на аппаратике приказ Паспарту - под землю, под заныр, значит. Я мало что видел в темноте, однако услыхал, как захрустела земля и вот уж нет ни черта передо мной. Я еще пождал, чтоб он глубже ушел, и поставил на аппаратике стоп. Аппаратик в кожаном футлярчике, вроде я бродячий фотограф, турист или еще какой хлюст. И пошел я на огонек. Денег американских у меня хорошо было взято с собой, маузер я прямо в штаны за пояс заправил сзади. Под пальто не видать: святой я совсем в своем котелке. Глянул я на небо - все переполосовано прожекторами в клетку, как американские штаны. И вся эта паутина ходит. Меня, голубчики, ищете, а я вот он я! Трите, трите небо, штукатурку всю сотрите, на вот, выкуси. Я им шиш туда в небо сунул и покрутил. Много налипло грязи у меня на ногах, пока я до этого оконца добрался. Сторожка. Я стук в окно. Дверь брякнула, свет распахнулся.

В дверях похоже - старик. Чего-то по-своему спрашивает. Я американского языка ни в зуб, давай по-немецки. Он меня впускает. Смотрю, в сенцах уже старуха и еще парень. А я им говорю, руками показываю, что, мол, чего как в курятник забились, гляди, что на небе делается. Они выскочили, глянули, вскакивают назад! Эге! Затормошились, потом ко мне:

- Джерман? - спрашивают.

Я киваю, что да, я джерман, то есть признаюсь за немца. Тут этот паренек за телефон - он в прихожей у них и висел - и чего-то говорит. Старики меня в хату манят. Я нет, ноги вот грязные. Пока что прибегает к ним какой-то толстый, но вижу - немец. И он прямо ко мне:

- Вы, - говорит, - немец. Из Германии?

Я говорю:

- По делам в Нью-Йорке уже третий день, и вот, что случилось в городе, не знаю, большой тарарам, и на Бродвее свалка, все стало, а я не могу понять, языка не знаю, немцев не встретил. Испугался я и вот побежал куда глаза глядят.

Рассказываю это я, а те старики все на небо глядеть выскакивают. Тут и немец этот всполошился, звонит по телефону, а мне это говорит;

- Вы обчиститесь здесь скоренько, я сейчас свою машину подам; слух прошел, что в банке взрыв или ценности пропали, что будет! Банк нарочно панику, распускает, чтоб бумажки свои не оплачивать. Всех директоров арестовали, а двое застрелилось. На Бродвее свалка и, говорят, пальба даже. Поливают толпу водой и разгоняют током электрическим. Надо ехать, узнать, в чем дело.

И он убежал. А мне дали скребок и тряпки, я взялся за сапоги. Толком еще не справился с этим, уж и машина. Немец кличет, спешит. Я сажусь в машину, а там еще двое, тоже немцы, и они бросились меня расспрашивать, и один сказал, что у него радио всегда поставлено на Берлин вот уже пять лет и сегодня вдруг очень громко какой-то голос перешиб передачу и он слышит что-то насчет золота в банке, но мешала передача. А потом и голос и передача прекратились. Но очень громко садил голос, так что это не из Берлина и, может быть, действительно утка. Но тут нас стали нагонять автомобили, их неслось целый табун и все полным газом, а под самым городом уже была давка. Мы стали. Я сказал, что очень боюсь, что вещи в гостинице пропадут, махнул котелком-и вон. Что тут делалось! Какая-то куча народу била садовой скамьей в железную штору, а на вывеске над ней надпись, что банкирская лавочка, и фамилия. Какую-то старуху прижали к притолке; она костлявыми пальцами скреблась в эту дверь и било ее от слез, будто у нее сына повесили, - это я с тумбы увидал.

А тут неаккуратно стукнули и переломили скамьей старушку надвое. Я немецкий говор услышал в толпе, протиснулся туда. Держался все за аппаратик, чтоб не сорвали, слышу, говорят, что вон рабочие пошли с плакатом - чтоб наутро заплатили всем золотом за эту неделю. Я видал: там один метался в одной жилетке, глаза выпучил и бьет себя по лысине кулаками что силы.

Я хотел ему помочь в этом деле, не поспел, черт возьми: он вдруг метнулся на мостовую, будто его дернуло током, и под грузовик. Э, черт! Так и не видал за людьми, как его там разгладило. Дальше там конные стояли, не пускали к банку, трос поперек улицы стальной.

Я вбок - там уж пожар - говорят, один сам у себя все поджег и кинулся с восемнадцатого этажа весь в огне тоже опоздал. Какая-то бабочка с ребенком на руках это уж я видел сам - шла спотыкалась, рука на лбу - как в театре, дошла до канала - и гоп через перила, и с ребенком вместе. Никто и не спасал, между прочим, и бесполезно было. Я промеж немцев слышал, что тут маленькие банкиришки поудирали. От главного банка толку не добьются, и вот тут поразорились все, у кого гроши последние, у кого капиталы - все пошло в ход, будто их кто кислотой спрыснул. А я тут промеж них хожу себе в котелке и даже "пардон" говорю в случае кого там задену или ногу отдавлю. Потом стали сверху сыпать листовки, с самолетов должно, - народ хватал и тут же рвал их в клочья. Один, смотрю, вытащил кольт и давай садить в небо, откуда эти бумажки сыпались. А там другой тоже взялся, и пошла пальба. Тут какой-то негр замешался, в него ахнули уж все заодно. Я бумажку одну подобрал. Там на всех языках и по-немецки. Читал потом: утешительная от правительства телеграмма и завиранье банка, что вот завтра с утра всем платят золотом не свыше тысячи долларов на рыло. Успокоили! Я смотрю, там кого-то бьют уже вручную, по-нашему. Я из этого дела стал выдираться помалу. На небе стало сереть.

А мне, между прочим, хотелось уж жрать. Я порядочно отошел от самой-то гущи, гляжу, пивная американская, но со столиками, конечно. Захожу - хозяин толстый, в фартуке, и две девки пол уже подметают, наутро готовят дело, и сам хозяин прилаживает объявление. Я только понял там, что голд значит золото. Я за столик. Толстый ко мне и очень сердито объясняет и тычет на свое объявление. Я ему вынул золотой из кармана - в чем дело? Голд? Пожалуйста. Он аж покраснел от жадности.

Это я, значит, ему все по-немецки. Тут одна из девок, рыжая, сейчас ко мне - и ну по-немецки. Так и садит, так и садит.

- Немец?

- Нет, - говорю, - не особенно, однако из Германии.

- Ах, Германия, ах, я туда всей душой и телом. Вам, наверно, пиво наше не понравится.

- Однако, - говорю, - гони сюда пиво и пожрать.

Хозяин уже смекешил, что надо поворачиваться, и тут раз-два - и готовые сосиски, салат с картошкой. Рыжая расцвела, крутится около меня, все салфеточкой кругом меня обтирает. Я ей говорю:

- Садись, фрейлен, и давай пиво пить. Мне одному скучно. - А меня как раз на бабу потянуло, и рыжих я особенно уважаю: не на всем же у них теле веснушки? Так в чем дело? - Пиво действительно дрянь, а нет ли чего погорячее?

Она сейчас хозяину, хозяин бутылку какую-то фокусную, а в ней зеленая водка. И две рюмки. Хорошо мы с нею поужинали или, уж сказать, позавтракали - я хозяину этот золотой, а другой передаю ей, чтоб она за себя хозяину отдала, а сама со мной погулять пройдется. Она уже кричать стала: "О, ийя! Йюу!"-уже намазалась моя коровка здорово. Однако хозяин по телефону машину вызвал и двери с поклоном раскрыл. Рыжая на ходу свою кофточку натягивает, в рукава встрять не может. Шофер меня спрашивает, куда везти? Я ему золотой показываю и говорю ему жестом - вперед, мол, вали, там покажем. Валит он дальше и дальше, - а уж совсем рассвело. Я эту немку свидетельствую, все ли у нее на месте, она только подвизгивает, как сука под воротами. Икать даже стала. Я ей говорю, чтоб сказала шоферу - за город. И вот едем мы, а кругом поля, и постройки, и народ уж гомонит. Вдруг вижу - кладбище. Стоп! Стоп это всюду понимают. Вир и стоп - это на всем свете. Я шоферу золотой, он мне шапочкой. Вокруг кладбища заборчик мне по пояс. Я немке говорю: лезь. Ее, стерву, уж развезло, пришлось перевалить ее на брюхе. Она там и села. Я перемахнул за ней, и никто тут как раз не глядел. Вот веду я ее между склепов. Есть прямо кирхи целые нагорожены. Вышел я на середину, уж думаю, этого кладбища, посадил мою каролину на скамеечку, она как поплавок шатается и чего-то напевает как блаженная. Ну, думаю, сейчас ты у меня прочухаешься. И тут я за аппаратик. Она мне шепчет:

- Снимите, только чтоб мы оба вышли.

И тянет свои сольтисоны меня обнять. Я поставил сигнал: "Паспарту ко мне". Жду. Она наклонилась на меня, засыпает. Не знаю, сколько времени прошло: я очень ждал, но и сам струхнул. Одна там эта кирка зашаталась - я не ждал с левого боку. Моя корова глядит, глаза трет.

- Вирклихь, вирклихь? - спрашивает.

Тут эта кирка хрясь - и мало до нас камешки докатились. Рыжая как заверещит, я ей рот зажал. Но тут она уж и слова сказать не могла выворотило с полдюжины гробов, один никелированный, другой бетонный, что ли, был, и оттуда, из этой рухляди, Паспарту своей мордой. Я его пристроил дверью аккуратно против моей рыжей, отпер дверь, пхаю ее туда. Она уперлась, как корова. А тут, я слышу, народ где-то гудит. Но густые, здорово, деревья там и не видать. Тут я дуру эту поддал, и она вперлась в кабину. Я дал ход и пошел ломить сквозь дерева, сквозь склепы. Треск и лом пошел, взмыл я вверх и дал такой ход, что через минуту еле видно было в тумане утреннем, где оно, это кладбище американское. Я поднялся километров на десяток и стал. Тут и взялся за немку. Потом она мне шепчет: