Федор Гладков - Повесть о детстве Страница 11

И вот на такое поучение он и посмел возразить деду:

- Теперьча, батюшка, люди - другие и жизнь - на другой лад. Бар таких теперьча нет, и крепости нет. Сейчас человек сам свою жизнь устраивает. Раньше, при господах, люди из деревни на сторону не бежали, а сейчас как тараканы расползаются. Сейчас, батюшка, сам знаешь - жить не при чем: ни земли, ни прибытка. Что ты сделаешь на душевом осьминнике? Мы вон тоже спокою и день и ночь не знаем, а завтра, может, с голоду сдохнем. Приходится думать, батюшка, как бы самому мне не пришлось на сторону уйти.

Дед сначала как-то растерялся: его поразила речь сынабольшака. Таких слов от него, всегда молчаливого и как будто всегда согласного с ним, он не ожидал. Потом лицо его стало черным, борода запрыгала, и он весь взъярился. Его потрясал гнев, и я ждал, что он бросится на отца и начнет его бить. Но он обернулся на иконы и перекрестился, медленно и трудно. Казалось, что у него даже кости затрещали.

- Царь небесный, владыка милостивый! Не допусти до черного слова, огради меня от дьявола.

Он спокойно взял железную кружку, из которой пил квас, и ударил ею по голове отца. Она зазвенела, и сразу же на коже отца появилась кровавая полоса. Это было так неожиданно, что отец ошалело вскочил со своего места. Катя взвизгнула:

- Да ты чего это, тятенька?!

Мать бросила гребень и подбежала к отцу. Донце с дребезгом полетело на пол. Она стала около отца и безумно смотрела на дедушку. А дед размахнулся еще раз и хотел опять ударить отца.

- Слушай, когда говорят старики!.. Не перечь отцу, а слушай со страхом... Кланяйся в ноги!..

Мать плакала навзрыд, хватаясь за отца, и в страхе смотрела на деда.

- Батюшка! Батюшка!.. Прости, Христа ради!..

Отец вырвался из рук деда и, оправляясь и стирая кровь со щеки, срывающимся голосом, стараясь сохранить достоинство женатого мужика, говорил:

- Я почитаю тебя, батюшка... Не выхожу из твоей воли... А руки на меня не поднимай... Не страми перед людями...

Дед топал ногами и визжал фистулой:

- Кланяйся в ноги, арбешник!

Из чулана вышла бабушка и, охая, плакала стонущим голосом:

- О-оте-ец!.. О-оте-ец!.. Не греши, отец... Аль он тебе, Васянька-то, неспослушный? Опомнись, бай... О-оте-ец!.

Дед визжал, трепыхался, и портки у него тряслись и пузырились.

- Доколь я жив, я тебе царь и бог! Слова сказать тебе не велю. Хочу на карачках будешь ползать, хочу - пахать на тебе буду. Шкуру спущу!

Катерина уже безучастно пряла куделю. Только один раз она позвала маму.

- Невестка, отойди от греха, а то еще под руку попадешь, оглушат... Много ли тебе надо...

Мать не слышала ее и дрожала около отца, теребила его за рубашку, тянула к себе:

- Фомич! Фомич!.. Чего это делается?..

Отец оттолкнул ее и взглянул на нее так страшно, что она вся съежилась и затопталась на месте, как дурочка.

И тут же рухнул на пол, ткнулся головой в ноги деда и промычал:

- Прости, Христа ради, батюшка!..

Дед серьезно и деловито сказал:

- Бог простит... Ты старший, ты своим братьям и сестрам пример. Умру, приберет бог, - ты им наставник и власть.

Отец встал, весь красный от стыда и унижения, накинул на плечи шубу, схватил шапку со стены и вышел из избы.

Мать тихонько всхлипывала. Катерина безразлично пряла куделю и пристально смотрела в мочку. Бабушка стояла в дверях чулана с голыми руками в тесте и стонала

Дед полез на печь. Он опять был благодушен, доволен собой.

- Семка, пошел отсюда!.. Садись за Псалтырь, а я спать буду.

Семка кубарем слетел с печи и спрятался в чулане у бабушки.

Катерина подошла к маме и зашептала:

- А ты плюнь на них, чертей, невестка... не ввязывайся Каждый кочет кукарекать хочет. Сиди да издали гляди.

Сиди пряди да в нитку плюй... До чего же мужики дураки Ох, до чего же дураки!

Мать горестно вздыхала.

IV

После смерти первого мужа бабушка Наталья, еще молодая, осталась бездетная, - одинокая, без куска хлеба. Некуда деться, - пошла на заработки на сторону. Она была одна из первых вдов, которые отважились бросить деревню после "освобождения". Работала она на рыбных промыслах в Астрахани, служила стряпухой у купцов в Саратове, несколько лет провела на виноделии в Кизляре. Там-то она и прижила в тайной любви мою мать - Настю. По возвращении в деревню бабушка работала у барина. Работница она была горячая, старательная. Ее брали охотно - безропотная была и мастерица на все руки. И за чистоплотность уважали: каким-то чудом для деревни она одевалась хорошо и девочку свою держала опрятно. Хотя она вела себя строго и неприступно, но у нее была "крапивница" Настя, и этого было достаточно, чтобы каждый озорник мог обохалить ее на улице, перед народом. И она старалась не показываться среди людей. Беззащитная, оскорбленная, пряталась где-нибудь в скотнике или на гумне и плакала, прижимая к себе Настю. Она не стерпела такой жизни и перебралась в семью своего брата - в село Верхозим, за двенадцать верст. Но и там не нашла себе пристанища:

встретили ее у брата, как отверженную. Тогда они, с подожком в руках, с котомочкой за плечами, вместе с Настей прошли двести верст до Саратова. Там они работали на поденной. Потом сели на пароход и поплыли в Астрахань, к племяннице, которая держала крендельную пекарню. На пароходе мечтали: в крендельной хорошо работать - труд чистый, хлебный, мукой сладостно пахнет и румяными, горячими кренделями. В крендельной не пришлось им работать: племянница встретила их неприветливо. Переночевали они не в горнице, а в пекарне и на другой день устроились у одной бобылки и вместе с нею стали крутить чалки. Коекак дотянули до весны и опять возвратились в деревню.

Жил в соседнем помещичьем лесу сторожем Михайло Песков, крупный телом старик из нашего села. Был он человек строгой жизни, неподкупный, воровства и порубок не допускал. Но когда мужики законным порядком пилили бурелом и сушняк или рубили строевой лес на избы, Михайло не мешал увезти лишний воз дров малоимущему мужику и совал ему корец меду из собственной пасеки. Пчеловод он был знаменитый - на всю округу, и к нему наезжали даже из дальних сел за наставлениями. Трезвую его, честную жизнь народ связывал с праведным делом пчеловодства.

Говорили, что пчелы не жалили его, и он никогда не надевал сетки на лицо.

- Она, пчела-то, чует.. - убежденно толковали мужики. - Она прозорлива. Она не подпускает ни пьяного, ни грязного, а супостата не жалует... Не терпит ни прелюбодея, ни вора... Михаиле - правильный человек!

Шли к нему со всех сторон за советом: как заткнуть дыру в хозяйстве, как больную лошадь направить, какую девку в дом взять, за кого замуж выдать... Он охотно давал советы, и их выполняли строго. Знал он всех мужиков, даже из далеких сел, - знал, как они живут, какие у них слабости, какое хозяйство у них, какая семья, кто трудолюбив, кто лодырь, сколько своей душевой земли, сколько арендует.., Терпеть не мог он кабатчиков, барышников, мироедов.

- Мироеды - лихоимцы. Жизни мужику не будет от них: всех по миру пустят. От них и пьянство, и воровство, и всякое непотребство...

Большой, костистый, седоволосый, Михаиле ходил в чапане и в лаптях, с клюшкой в руках. Этот чапан и лапти, когда он проходил по деревне, делали его чужим, и появление его на улице было целым событием. Бабы высовывались из окон, мужики бросали работу и глядели на него разинув рты. В нашей деревне не носили ни лаптей, ни чапанов - считали это зазорным. "Лапотников" и "чапанников" презирали. Мужики носили сапоги, бабы - "коты" и, чтобы не обувать лаптей, предпочитали ходить босиком.

Мужики шили себе поддевки, бабы - курточки-душегрейки с длиннейшими узкими рукавами. На руку надевали только один рукав, другой болтался пустым. Эти поддевки, душегрейки, сапоги и коты носились многие годы и нередко переходили от отца к сыну, от матери к дочери. Я видел у матери в сундуке шелковый сарафан и алый полушалок, которые перешли к ней от прабабушки. Но чапан и лапти Михаилы Пескова не вызывали осуждения: это его облачение ставилось ему даже в достоинство. Михаиле - старик лесной, живет среди божьей природы, а пчелы любят в человеке только природное естество. Шел он по улице, высоко подняв голову, важно, неторопливо, каждому кланялся, и все знали, что Михаиле неспроста появился в селе, что идет он куда-то, выполняя какой-то ответственный долг:

значит, у кого-то нелады в семье, кого-то надо направить на истинный путь, кого-то надо проводить в могилу. И всегда нес он корец меду.

У Михаилы умерла старуха. Недавно он женил восемнадцатилетнего сына Ларивона. Сын был такой же высокий и коренастый и, несмотря на молодость лет, уже оброс бородой. Это был странный по характеру парень: жил неровно, волнами. Вот он весел, ласков, с отцом говорит побабьи нежно, певуче и называет его "родной тятенька", "милый, дорогой родитель", работу по дому выполняет за троих, с увлечением, без отдыха. А то вдруг мрачнел, зверел, начинал без всякого повода бить лошадь остервенело, долго - кулаками, палкой, оглоблей, - бить до тех пор, пока и лошадь и сам он с пеной на губах не падали на землю.