Анатолий Петухов - Сить - таинственная река Страница 11

накричал на нее, когда самому было тошно? Разве Танька была хоть в чем-нибудь виновата? Ведь и он, случись у

Таньки горе, тоже пришел бы к ней — не смог бы не прийти!

Гусь понимал, что он должен попросить прощения за свою горячность, но как это сделать, если Танька не

заходит и даже не показывается на улице? Сережка сказал, что она ни с того ни с сего засела за книги и не ходит

даже в кино. Конечно, если бы не было у Шумилиных бабки, Гусь сам рискнул бы прийти к Таньке. Но бабка... Она

всегда сидит на сундуке возле окна, будто примерзла. Не будешь же при ней просить прощения у девчонки!..

Невольно думалось и о том, что если бы Танька желала ого видеть, она бы нашла время забежать хоть на минутку.

Гусь не знал, что делать, куда себя деть.

Сережка, сочувствующий другу, не раз предлагал Гусю пойти вместе со всеми ребятами на Сить.

— Чего ты все время один да один? — говорил он. — А на Сити знаешь, как хорошо! Немножко поработаем,

потом — купаться... С маской поплаваешь...

Но Гусь взрывался:

— Неужели ты думаешь, что я буду ворошить сено по нарядам этой пьяной сволочи? Да я за Кайзера, будь у

меня сила, всю его опухшую рожу разбил бы!.. Вот кончу восьмой, заберу мамку и уеду в город. Ничего мне

больше не надо...

— Это когда еще будет!..— вздыхал Сережка. — Но разве тебе самому не охота с маской поплавать? Тебе бы

Витька и ружье дал, запросто!

Гусь кипятился:

— Чего привязался со своим лягушечником? Подумаешь — подводное ружье! У меня, может, не такое

будет!..

Витьку Пахомова Гусь невзлюбил сразу и называл не иначе как лягушечником. Невзлюбил потому, что Витька

отбил у него всех дружков, подорвав его, Гуся, авторитет.

Если бы Витька сам пришел к Гусю — другое дело. Но Пахомов и не думал приходить первым, и это злило.

Целыми днями Гусь валялся на сарае или бесцельно бродил по деревне. Он ни с кем не разговаривал, все его

раздражало. В эти дни он острее, чем когда бы то ни было, ощущал внутреннюю потребность покинуть деревню,

где все опостылело, где не осталось верных друзей. С тоской он думал о том, что предстоит вот так терпеть и жить

еще целый год, долгий год!..

Как-то раз, когда Гусь бродил возле старой кузни, его окликнул комбайнер Иван Прокатов.

— Чего надо? — неприветливо отозвался Гусь.

— Давай, Гусенок, лети сюда! — помахал рукой Прокатов. — Да шевели костылями-то!..

Но Гусь не ускорил шаг. Лениво, вразвалочку он приблизился к Прокатову, скользнул равнодушным взглядом

по шестеренкам и цепям, что лежали на разостланном брезенте, и снова хмуро спросил:

— Ну, чего надо?

Прокатов, коренастый и низкорослый, с лицом широким и добродушным, глянул на Гуся из-под выгоревших

бровей и не то осуждающе, не то шутя сказал:

— Экой дубина вымахал, о ходишь — руки в брюки!

Гусь и в самом деле был на полголовы выше комбайнера.

— Ну и что? — с вызовом сказал Васька.

— Да ничего. Пособи-ко мне маленько! — и подал гаечный ключ. — Я уж хотел к тетке Дарье на выучку

идти — поглядеть, как она с одной-то рукой по хозяйству управляется. У меня вот две руки, а не хватает! Другой

раз хоть ногами ключи держи...

— Давай, пособлю, — пожал плечами Гусь.

— Вот эту гайку держи!— указал Прокатов.— А то она провертывается,— и полез в чрево полуразобранного

комбайна.

За первой гайкой последовала вторая, за второй — третья.

— Вишь как ловко вдвоем-то! — удовлетворенно бормотал Прокатов. — Теперь вот здесь нажми... Стой,

стой! Полегче! Ишь, силы-то накопил...

Гусь засопел.

— Волчонка-то, поди, жалко?

— А ты что думаешь? Конечно, жалко,

— Верно, жалко, — согласился Прокатов. — Безобидный был зверенок. Вдвойне жалко, что от паскудного

человека пропал.

Участие Прокатова тронуло Гуся, но он сказал:

— Вот ты знаешь, что Аксенов — паскудный человек, и Пахомов знает, а сделать вы ничего не можете, —

Гусь вздохнул. — А еще коммунистами называетесь...

Прокатов высунул голову из комбайна и сдержанно сказал:

— Ты, парень, такими словечками не козыряй. Мал еще.

— А что, я не правду сказал? Аксенов — пьяница, Аксенов — вор. Все вы это знаете, а он как был

бригадиром, так и остался, как пил, так и пьет. На ваших глазах!

Прокатов соскочил на землю, вытер руки тряпкой, закурил.

— Скоро Аксенова будут судить, — сказал он.

— Будут! — усмехнулся Гусь. — Потому что моя мамка про телку все узнала.

Прокатов нахмурился.

— Мать у тебя — молодец. Это правда... Но Аксенова мы сами не раз предупреждали. И хватит о нем!

Поговорим - ка лучше о тебе.

— Чего обо мне говорить?

— Разве нечего? Видишь ли, иногда неловко бывает на тебя смотреть: большой парень, и силенка есть, а к

делу — боком.

— Я на каникулах. Что хочу, то и делаю.

— Витька Пахомов тоже на каникулах, а каждый день на покосе.

Если бы Прокатов не упомянул о Витьке, Гусь, может быть, и поддержал разговор. Но Витька, поставленный в

пример, — это задело самолюбие Гуся.

— Плевать я на него хотел! Приехал в деревню, вот и пусть работает. А я здесь жить не собираюсь.

— Вон как! Куда же ты денешься?

— Это мое дело.

— Зря горячку порешь.

— Не думай, не пропаду!

— Эх, молодо-зелено! От себя, парень, никуда не уйдешь.

Но Гусь не дослушал. Засунув руки в карманы, он независимой походкой направился к деревне.

— Скучно будет — заглядывай! — крикнул вслед ему Прокатов. — Поговорим, да и пособишь маленько. -

Гусь не отозвался.

Как ни тяжко было горе Гуся, но время брало свое: боль утраты постепенно утихала, только на душе по-

прежнему было пусто и холодно. Не зная, чем заполнить эту пустоту и как скоротать долгие летние дни, Гусь

задумал сделать настоящий, большой лук по чертежам, которые случайно попались на глаза в одном из старых

журналов «Пионер», взятых у Сережки еще в прошлом году. И стрелы Гусь решил сделать настоящие, с

наконечниками из медной трубки. Какое ни есть, а все же дело!..

Гусь подыскал в лесу полдесятка подходящих можжевельников, вырубил их, очистил от коры и положил на

печку сушиться. А пока заготовки сохнут, начал мастерить стрелы. За этим занятием и застал его Сережка в

воскресный вечер.

— Витька Пахомов сейчас на Вязкую старицу пойдет! — крикнул он с порога. — Пошли?

— Ну и что? Пускай идет.

— Так он же охотиться будет!

— Пускай охотится.

— Да ты хоть поглядел бы, какое у него ружье, ласты! — и, понизив голос, добавил: — Может, мы сами

такое сделаем. И ласты можно бы склеить.

И Гусь клюнул на эту удочку.

— Ладно уж, так и быть, сходим, — нехотя согласился он. — Вот только эту стрелу доделаю.

— Так Витька же уйдет!

— Ты что, без него дорогу на старицу не знаешь?

— Дак ведь...— замялся Сережка. — Он, наверно, что-нибудь рассказывать будет, пока туда идем.

— Тогда беги!

Сережка вздохнул и сел на порог.

Гусь кончил строгать, потом долго шлифовал стрелу кусочком наждачной бумаги. Он не спешил. Больше того,

Сережке показалось, что Гусь нарочно тянет время.

Гусь и Сережка подошли к Вязкой старице последними. Витька уже разделся и стоял по колени во взмученной

грязной воде, натягивая ласты.

— И охота тебе в такой бурде плавать? — сказал Гусь, остановившись несколько в сторонке, чтобы лучше

видеть подводное снаряжение.

— Это здесь — грязь, а там, дальше, вода светлая, — отозвался Витька.

Когда Пахомов поплевал в маску и стал протирать стекло, Гусь спросил:

— А плюешь-то для чего?

— Чтобы стекло не запотевало.

— А ты соплями попробуй. Может, лучше? — и засмеялся.

Витька промолчал. Ружье Гусь разглядеть не успел, заметил лишь две в палец толщиной резиновые тяги,

которые Витька натянул с большим трудом.

Плыл Пахомов в самом деле легко и бесшумно, но не так уж быстро, как об этом не раз говорил Сер жк

ѳ

а.

— И это называется — плавает как рыба? — насмешливо спросил Гусь.

— А ты попробуй, угонись! — ответил Вовка Рябов.

— И угонюсь! — вспыхнул Гусь и, к удивлению, всех, стал раздеваться.

В Вязкой старице Гусь никогда не плавал. Он вообще боялся водорослей — боялся запутаться в них, но сейчас

было не до осторожности. Если он хочет удержать за собой славу лучшего пловца, он должен догнать Витьку!

Догнать — в этом, казалось, сейчас был весь смысл его жизни.

Так быстро, так ловко он еще никогда не плавал. Расстояние между ним и Витькой быстро сокращалось. Вот

уже осталось метров пятнадцать, десять!.,