Януш Корчак - Когда я снова стану маленьким Страница 11

Вы не позволяете давить дверьми орехи. Двери портятся. Это еще более странно. Двери - ведь это дом. А дома - высокие, прочные, стоят сотни лет. Ну что ж, пусть будет так!..

Даже покататься на дверях нельзя, потому что, хотя петли и железные, они могут сломаться. Странно! Мы живем на свете с недавних гор и только еще осматриваемся. И вы, и весь мир - все такое удивительное. Но в злой воле мы вас не обвиняем. Железо ломается" Согласны.

Одежда рвется? Да, к сожалению.

Стекла бьются? При всяком удобном случае. Они бьются сами, не мы их бьем. Мир тверд и неподатлив. Хлопнешься оземь или ударишься о стену, о подоконник, о шкаф, о стол, об острый угол - больно, иногда даже очень больно.

И вот небо для нас, для детей, устлало землю белым ковром, как птица выстилает для птенцов пухом свое гнездо. Зеленой травы зимой нет, и не скоро она будет. А если и будет, то огороженная, и топтать ее нельзя. А со снегом можно делать что хочешь.

Есть снежки невинные, есть злостные, есть благородные и есть коварные дум-дум, запрещенные гуманным законом войны. Есть картечь, есть бомбы, есть гранаты. А для вас это все - снежки, которыми выбивают стекла. Но что ж поделаешь, война!..

- Случайно не я.

- А кто? Пожимаешь плечами:

- Не знаю.

В самом деле, не знаю. Если даже и знаю, то все равно не знаю. Может, мне только показалось, что это он. Потом-то я, наверное, узнал бы, порасспросил бы спокойно ребят, взвесил. Но сейчас у меня нет полной уверенности, что это- именно он, наверняка он, и никто другой.

Ведь я бежал после звонка, опаздывал. Усталый, радостный, оробевший. Мне могло показаться.

Их там двое стояло. Наверное, кто-нибудь из них. А тут мелькнуло еще чье-то лицо. Возможно, что как раз тот, третий. А может быть, какой-нибудь шальной снежок? Надо установить, нужно время, а учитель хочет узнать все сразу. И вообще, пусть другие скажут: может, они ближе стояли, больше видели.

И мы мрачно молчим. Долго, невыносимо долго.

Закон божий прошел спокойно.

Рассказывали об Иосифе, которого фараон бросил в темницу. Иосиф умел толковать сны. Потом-то ему хорошо было, но сколько он перенес! Братья оклеветали его, продали, долгие годы он сидел в мрачном подземелье. Я недолго стоял в углу и то сколько выстрадал! А ведь я стоял в классе, где есть окна, и понимал, что это только до звонка. Почему мы не знаем, как выглядела египетская темница и как долго томился в ней Иосиф? Жалко мне Иосифа. Вчера я хотел знать все об эскимосах, сегодня - об Иосифе. Вопросов у меня очень много; отчего взрослые не любят наших вопросов? Ведь того, что было так давно и так далеко, могут не знать и взрослые. Почему они никогда не признаются в том, что не знают чего-нибудь? Они ведь могли бы прочесть потом в книжке или спросить того, кто знает больше. Или догадаться. Им легче...

Раньше в школе не было даже таблиц и картин. В мое время даже кино не было. Как же бедны были детские годы без кино! Нам рассказывали о морях, о горах, о диких племенах, о давних войнах. И мы мечтали все это увидеть. Теперь, когда человек выходит из темного зала кинотеатра, он может, по крайней мере, сказать: "Я там был, я сам видел".

Меня выводит из задумчивости шум в классе. Мы опять отдохнули и жаждем двенадцати пушечных залпов.

Болит спина, только теперь заболела. Крепкий был, должно быть, снежок. Такая боль приятна. Как шрам, который отец показывает сыну. Боль, о которой говорят с гордостью: "Это ничего. Пустяки".

Я оборачиваюсь, чтобы взглянуть на Янека, которому я залепил снежком прямо в лоб, даже шапка у него свалилась. Он улыбается и блеском глаз отвечает:

"Помню. Но погоди, сейчас опять начнется. Уж я тебе не спущу".

Не знаю, чаще ли мы улыбаемся, чем взрослые. Только их улыбки мало что говорят, а вот наши мы хорошо понимаем,- иногда улыбкой больше скажешь, чем словом.

Когда я снова стану учителем, я попробую найти с учениками общий язык. Чтобы не было как бы двух враждебных лагерей: с одной стороны класс, а с другой - учитель и несколько подлиз. Попробую, нельзя ли сделать так, чтоб была взаимная откровенность.

Например, в такой вот день первого снега я во время урока хлопну вдруг в ладоши и скажу:

- А ну-ка, запомните, о чем вы думаете в эту минуту. Кто не хочет, может не говорить. Только по желанию.

В первый раз это не удастся. Но я буду часто так делать,- как только замечу, что класс не слушает.

Стану спрашивать всех по очереди:

- Ты о чем думал? А ты о чем?

Если кто-нибудь скажет, что он думал об уроке, я спрошу:

- А не выдумываешь?

Если кто-нибудь улыбнется и я увижу, что ему не хочется говорить почему, предложу:

- Не хочешь при всех, тогда скажи на ухо, или я запишу на переменке.

- Зачем это вам?

Я отвечу:

- Хочу написать книжку о школе. Многие пишут книги о школе. И все чаще вводится что-нибудь новое, чтобы лучше было и ребятам и учителям. Не увеличить ли зимой перемены? Не устают ли ученики скорее в хорошую погоду? Вы вот окончите школу и уйдете, а мы всю жизнь ходим в школу.

И они удивятся, потому что им и в голову не приходило, что учитель тоже ходит в школу и проводит здесь, в классе, много часов. Мы будем говорить о том, кто бы что хотел изменить. Я скажу, что у учителей чаще всего нервы плохие и болит горло. И объясню почему.

А потом, когда уже каждый искренне скажет, о чем он думает на уроке, я пошучу:

- А теперь всем, кто был невнимателен, я поставлю кол.

- Какой хитрый! А я скажу:

- Нехорошо говорить, что учитель хитрый. А они:

- Почему?

Я объясню. И опять:

- Ну, что же, значит, поставить кол тем, кто думал об уроке? Правильно?

Одни закричат:

- Да, да! А другие:

- За что? Мы были внимательны!

- Нет, невнимательны.

- Почему?

- Да потому, что сегодня выпал первый снег, а вы на него и внимания не обращаете. Значит, вы невнимательны.

- Ну, снег это не урок!

- Так, может быть, сегодня колов не ставить?

- Сегодня не ставить и никогда не ставить!

- Без колов не обойдешься...

- Проклятый колище!

- Влепить кол - тоже радости мало. Учитель и сам любит пятерки ставить.

- Так пусть и ставит всегда одни пятерки!

- Л можно так?

- Ну, нет!

Так мы и будем подтрунивать друг над другом до самого звонка.

И подумать только, как это странно! Я хотел стать ребенком, а теперь думаю о том, что я буду делать, когда вырасту. Видно, и детям, и взрослым не так уж хорошо. У тех свои заботы и печали, у этих - свои.

А не могло ли быть так, чтобы человек становился то большим, то снова маленьким? Как зима и лето, день и ночь, сон и бодрствование. И если бы так было все время, то никто бы даже и не удивлялся. Только дети и взрослые лучше понимали бы друг друга.

На перемене шла уже более спокойная игра. Мы сговорились, кто с кем. И снег был уже утоптан: труднее снежки лепить. Некоторые, правда, пробовали. Но больше играли в лошадки. Один мальчик сзади - кучер, а два впереди лошади. И вереницей, упряжка за упряжкой, будто бы это пожарная команда, артиллерия или санный поезд на масленицу. Каждый по-своему думает, но все бегаем наперегонки: у кого лучше лошади или машина.

Кто сам не играет, ничего не понимает. Важно не только то, что бегаешь, а еще ц то, что делается в самом человеке. Играть в карты - это значит бросать бумажки, в шахматы - деревяшки передвигать. Танец - это топтание по кругу. А про остальное знает только тот, кто сам играет или танцует.

Нельзя смотреть на игру свысока, мешать играющий, нельзя резко прерывать игру, навязывать неприятного товарища.

Если я кучер, то хочу, чтобы мои лошади были одинакового роста, не слишком большие и не слишком маленькие, веселые, но послушные, умные, рассудительные. Если я лошадь, я не хочу, чтобы мой кучер был дураком или грубияном. Я сам устанавливаю скорость бега и не хочу, чтобы он меня дергал, бил, толкал. Когда я лошадь, я чувствую себя совсем по-другому, чем когда я кучер. А вы что знаете? Что я фыркаю и переступаю с ноги на ногу. Или что я кричу: "Сто-о-ой - ннно-оо!"

Когда я пожарник, я пристально смотрю вдаль: нет ли где дыма, и спешу, но совсем по-другому, чем когда несусь с пушкой на позицию. Перед пожарниками все расступаются, а артиллерию враг берет на прицел. Я недоверчиво оглядываюсь по сторонам, чтобы не попасть в засаду. А не просто ношусь как дурак.

И еще важно набегаться про запас, ведь опять целый час сидеть за партой.

Наконец уроки кончились. Домой.

Иду я, а Манек меня догоняет.

- Я тебя в школе искал,- говорит. Идем рядом. А он спрашивает:

- Может быть, ты со мной не хочешь ходить? Другой и не спросил бы. Я говорю:

- Конечно, хочу.

Он посмотрел на меня внимательно: может быть, я это только так говорю? Мы улыбнулись.

- Давай наперегонки с трамваем?

- Да ну, каждый день наперегонки... Я уже на переменке набегался.

Мы остановились перед витриной.

- Гляди, какие красивые циркули! Видишь, вот это надо вставлять, когда хочешь начертить большой круг. А это для туши. Как ты думаешь, сколько стоит такой циркуль? Ты хотел бы такой? Гляди, золотые чернила! Гляди, какая маленькая чернильница, дорожная. Мне надо купить кисточку, только не здесь. Франковский купил на углу, и она у него уже месяц, а у моей сразу все волосы вылезли. Такое мошенничество. Ты бы что выбрал с витрины, если бы тебе позволили? Если бы только одну вещь позволили? Я бы - циркуль и вот этого негритенка.