Ольга Колпакова - Почему рассердилась кикимора? Страница 12

– И за всем этим должна была присматривать хозяйка! – ужаснулась я.

– А почему обязательно хозяйка? – поинтересовалась Младшая. – Хозяин, что ли, не должен?

– «Кошка да баба завсегда в избе, а мужик да собака завсегда во дворе», – пословицей ответила тётушка. – А про нерадивую хозяйку говорили, что у неё «посудник под лавкой, клеть на полатях, а курятник в красном углу».

– Это про меня, – сказала Младшая и вытащила флейту.

Мы обрадовались: сейчас услышим что-то новенькое. Младшая играет по живым нотам, которые выискивает вокруг. То птицы, рассевшись на проводах, подскажут ей мелодию. То светящиеся в доме напротив окна. То листья, плывущие по реке. Сегодня Младшая смотрела на звёзды, которых не увидишь в городе.

Глава 8. Изба детьми весела

Ночь, как часто бывает на новом месте, началась тревожно. Хотя никто горшками не швырялся, дом не молчал: и внутри, и снаружи какое-то хрумканье, треск, щёлк.

Я думала про хозяев, которые, может, уехали, оставив ненужные в городе вещи, а может, и умерли. Где же их дети, которым можно было рассказать историю каждой брошенной вещицы? Ведь каждую из них мастер делал не «вообще», а конкретно им. О каждой хозяева могли рассказать: как она в доме появилась, что с ней случалось интересного; могли растолковать каждый рез на дереве, каждый стежок на вышивке, суть и смысл предмета, иногда вроде бы и не очень нужного в хозяйстве, но для жизни необходимейшего.

Какую бы вещь в русской избе мы ни взяли, у каждой кроме явной есть своя тайная жизнь. Как у тех безделиц, которыми набиты карманы мальчишек и девчачьи сумочки. Выгребая перед стиркой камешки, болтики, наклейки из карманов Тихона, я никогда их не выбрасывала, помня, какие это важные для него сокровища. Но уже не очень понимала притягательность этого мусора. Так же, наверное, и каждое новое поколение, удаляясь от уклада предков, постепенно забывает таинственный смысл окружающих нас в быту предметов. И тайна эта с каждым веком становится всё непостижимее.

Хотя что может быть таинственнее, непостижимее собственных детей. Наука давно ответила на вопрос, «откуда берутся дети». Детей даже в пробирках научились выращивать. Но ведь это – тело. Не всё так просто с душой. Восстановить представления наших пращуров о появлении детей можно только по бледной тени, что осталась от них в современных суевериях. Не сразу поселялась душа в новорождённом. Поэтому первые дни женщина никому не показывала младенца. Да и рожала она не в избе. Часто можно прочитать, что женщину отправляли в баню, потому что в дни родов она становилась нечистой. Неужели такое грязное дело – рождение ребёнка? Нет, конечно, к грязи роды не имели никакого отношения. И не найти в деревне места чище, чем баня: высокая температура, дерево, травяные напары делали его не просто чистым, но и целебным. Женщине там было гораздо удобнее, чем в избе: никто не мешает, не дёргает за подол, не шумит и не глядит сочувственно. Но была и другая причина. Баня – граница миров, там заканчивается своё и начинается чужое. А ведь ребёнок приходит из другого мира, и встретить его нужно на границе. Если вдруг женщина по какой-то причине не успевала уйти из дома, семье приходилось после родов покидать избу, ведь появившийся в ней малыш «пробивал портал», через который из иного мира мог войти кто угодно. И сейчас женщины, если решают рожать дома, делают это чаще всего в ванной. Границы мира «своего» становятся всё уже. Раньше это была целая деревня, и женщины уходили рожать за пределы поселения. Затем пограничьем стали баня, овин. А сейчас «портал» у нас в квартирах. Может быть, скоро миры совсем сомкнутся…

Лежать в машине стало невыносимо. Захватив куртку, я вылезла; тихо, чтобы не разбудить спящую внутри Младшую, закрыла дверь и поставила автомобиль на сигнализацию. Почти полная луна висела над домом комбайнёра. Я села на крыльцо, плотно прижавшись спиной к стенке: знаешь, что вокруг люди, а всё равно почему-то ночью страшно.

А как долго мать с младенцем оставалась в изоляции? Наверное, недолго. Ведь в доме ещё дети, дел полно. Тихона мы забрали, когда ему исполнилось пять лет. Жить вдали от семьи столько нельзя. Пять лет жить на границе – это слишком долго. Обычно хватало нескольких дней, чтобы душа нашла тело. Вернувшись в избу, мать помещала новорождённого не в приготовленную кроватку, а в корытце на печи. Такое корытце с рукоятями на концах называется ночвой. Вообще-то в ночву просеивали муку, выкатывали на ней хлеб. А первой, временной, кроваткой для малыша она становилась потому, что пока ещё было непонятно, пришёл он в этот мир или нет, будет здесь жить или решит вернуться обратно. Тело-то, конечно, уже здесь, но это не мешает душе раздумать. Младенец первые дни – всё равно что тесто, сырой хлеб; из него только ещё предстоит слепить и выпечь человека. И в самом деле: хотя кроха слышит, видит, чувствует, но все органы у него работают совсем не так, как у обычного человека! Новорождённый не умеет потеть, у него нет слёз, первые дни он даже плакать и кричать не умеет; давление у него очень низкое. Он всё ещё находится на границе миров. Мы совершенно не помним себя в младенческом возрасте – наверное, это необходимая для нашего выживания защита. Ведь помни мы нашу жизнь до рождения и в первые месяцы после него, мы, возможно, стали бы тосковать по ней, стремились бы вернуться в то состояние.

Спустя несколько дней малыш начинает вести себя активнее и криком «просит зыбки». Это самый подходящий дом для того, кто находится между небом и землёй. Колыбель расположена как раз между мирами – полом и потолком. Она так же неустойчива, как положение младенца. К приёму малыша её специально готовили: сажали кота, окуривали ладаном, привешивали иконку и колокольчик и вырезали на стенках кресты. Именно в колыбель приходила к младенцу его душа.

Приходила душа… по очепу. Очеп (качулька) – длинный берёзовый шест. Одним концом он упирается в стену, другим проходит через железное кольцо в матице. К очепу и подвешивают колыбельку. Если в семье хотели иметь много детей, отец шёл в самую чащу леса, срубал там дерево, да так, чтоб на землю не упало: коснётся дерево земли – ребёнку недолго жить. Затем смотрели на сучки: сколько сучков – столько и деток народится. Сострогав все сучки, очеп делали гладким – по этой ровной дороге дети в дом и поползут. А если кору не снимать, сучки не убирать, то кто же решится по нему карабкаться? Такой очеп готовился для последнего в семье ребёнка.

Тихон не потел и не плакал до пяти лет.

Мне даже на улице становится тяжело дышать. Я не могу представить, что с ним происходило всё это время. Где блуждала его душа, кто держал её в сетях – не пуская ни на небо, ни на землю. Он всё понимал, всё делал и был подарком для измученных капризами воспитателей: молчит, не плачет, не потеет. Тётушка, явившаяся со своими учениками с благотворительной помощью в детский дом, привела Тихона к нам.

– Я, как аист, принесла тебе дитя, – тётушка была совершенно уверена, что именно это мне и нужно, чтобы не сойти с ума от навязчивой идеи завести ребёнка. Изумлённая, я укачивала Тихона, посадив на колени. Все колыбельные песни вылетели у меня из головы. То, что я напевала, больше было похоже на причитание. И, уснув, мальчик заплакал.

Мне захотелось войти в избу и погладить по голове вымахавшего выше всей нашей родни парня, укрыть своей курткой, как закрывали в давние времена колыбельку пологом из материнской юбки. От света и мух, от невидимых лихоманок.

Можно долго спорить, способны ли вещи сохранять энергетику своего хозяина, но считалось правильным принимать новорождённого в отцовскую рубаху, а прятать под материнской юбкой, потому что они хранят главный признак живого человека – запах. В сказках Баба-яга узнавала гостей по русскому духу, да ещё и недовольно фукала при этом. Это вовсе не означало, что к ней не заходит украинец или немец. Это означало, что пришёл ЖИВОЙ. А запах живого, считали наши предки, так же противен мёртвым, как живому запах мертвечины.

Мы избавились от всех вещей, с которыми забрали Тихона. Они подходили ему по размеру, были добротными и чистыми – но мёртвыми. Я их боялась.

Стараясь не скрипеть досками, я на цыпочках двинулась внутрь дома и, открыв дверь, чуть не вскрикнула: за столом сидел кто-то лохматый и держал в руках отрезанную голову с пушистыми волосами.

– Ты что не спишь? – прошептала тётушка, повернувшись к двери.

Я бросила взгляд на диван. Тихон лежал в спальнике, и голова у него была на месте.

– А ты что делаешь? – зашептала я в ответ и протянула руку, чтобы ощупать то, что при свете луны показалось мне кудрявой головой. Это был клок шерсти.

– Куклу хотела сделать, – ответила тётушка. – Всё равно не спится.

Я тихонько села рядом. Я могла не верить в домовых, потому что никогда их не видела, но в силу тётушкиных кукол я не верить не могла. Первой, которую она принесла в наш дом, была беременная грудастая баба. Через восемь месяцев родилась Прасковья. Ещё до родов тётушка посадила меня мастерить семь кукол для колыбели. И хотя я никак не могла запомнить молитву, которую нужно при этом произносить, пеленашек при свечах я делала с большим удовольствием. Нужно было взять ткань, шесть раз скрутить её в трубочку и раскрутить. На седьмой раз, держа трубочку левой рукой, нужно правой рукой пеленать куклу, заматывать ниткой, наговаривая пожелания будущему ребёнку. Куклы лежали в кроватке. Тихон бережно перекладывал их, но не забирал и не разворачивал.