Марк Твен - Сыскные подвиги Тома Сойера. Том Сойер за границей (сборник) Страница 12

Он опустился на свое место, рыдая, и почти все присутствующие вздыхали, плакали и говорили: «О, это ужасно, ужасно! Чудовищно!» Поднялся такой шум и волнение, что невозможно было собраться с мыслями. И среди всей этой суматохи старый дядя Сайльс вскакивает с места белый как полотно и восклицает:

– Это все правда, все, до последнего слова, – я убил его хладнокровно!

Все были поражены этим. Публика вскочила с места, все шумели и волновались, каждый старался пробиться вперед, чтобы лучше разглядеть обвиняемого; судья стучал своим молоточком, а шериф кричал: «К порядку, господа! К порядку!» А старик между тем продолжал стоять, дрожа всем телом; глаза его лихорадочно горели, и, не обрашая внимания на жену и дочь, которые при льнули к нему, умоляя успокоиться, он все твердил, что хочет очистить свою черную душу от греха, что должен сбросить эту страшную тяжесть, которая давит его и которую он не в силах выносить более ни одной минуты! И с неудержимой силой отчаяния он начал свою ужасную исповедь; все слушали его, затаив дыхание, не отводя от него глаз, – и судья, и присяжные, и адвокаты, и пуб лика, а Бенни и тетя Салли так плакали, что сердце у них готово было разорваться. А Том, клянусь Богом, ни разу не взглянул на него! Ни разу – и все продолжал смотреть куда-то вперед; что он там видел, я не знаю.

А речь старика лилась неудержимо и бурно, как огненный поток.

– Я убил его, я виновен! Но никогда не приходило мне раньше на ум ударить его или сделать ему какое-нибудь зло; никогда я не задумывал этого, вопреки всем лживым показаниям, что я будто бы грозил ему, и только в ту минуту, когда поднял дубину, – только тогда мое сердце стало бесчувственным, только тогда всякая жалость исчезла из него, и я нанес смертельный удар! В этот последний момент все прошлые оскорбления воскресли предо мной; вспомнились все обиды, какие нанес мне этот человек, вместе со своим негодяем-братом, который сидит теперь вон там; вспомнилось, как они вдвоем с братом решились погубить меня во мнении прихожан, опозорить мое доброе имя, вовлечь меня в какое-нибудь дело, которое могло разорить меня и мою семью, между тем как мы – Бог мне в том свидетель! – никогда не сделали им никакого зла. И они добились этого, ради гнус ной мести! Но за что же они мстили? За то, что моя невинная, чистая девочка, которая сидит здесь возле меня, не захотела стать женой этого богатого, грубого, невежественного труса, Брэса Дунлапа, хныкавшего сейчас о своем брате, на которого он при жизни не обращал ни малейшего внимания (тут я заметил, что Том привскочил с места и лицо его выразило радость). И только в этот момент, как я уже говорил вам, я, забыв своего Бога, помнил только горечь обиды – да простит меня Бог! – и нанес смертельный удар. В тот же момент страшная жалость овладела мной; сердце мое наполнилось раскаянием. Но я вспомнил свою бедную семью, понял, что должен скрыть свое злодеяние ради семьи, – и спрятал труп в кустах. Потом я перенес его на табачное поле, поздно ночью пришел туда с лопатой и зарыл его…

Вдруг Том вскакивает с места и кричит:

– Наконец я понял, в чем дело! – Тут он махнул рукой старику с величественным видом и прибавил:

– Садитесь! Убийство было совершено, только вы никогда не принимали в нем участия!

Настала такая тишина, что можно было слышать падение булавки. Старик опустился на свое место смущенный и растерянный, а тетя Салли и Бенни до того были поражены, что смотрели на Тома, разинув рты и не понимая, что творится кругом. И все присутствующие находились в таком же остолбенении. Никогда еще я не видал людей в таком беспомощном недоумении, никогда еще не видал стольких глаз, так бессмысленно вытаращенных и таких неподвижных…

– Господин судья, могу я говорить? – спросил Том с невозмутимым спокойствием.

– Ради бога, говорите! – отвечал судья, до того пораженный и смущенный, что решительно ничего не понимал.

Том постоял на месте несколько секунд, не говоря ничего, чтобы вышло «эффектнее», как он называет это, а потом начал своим обычным спокойным тоном:

– Около двух недель тому назад на дверях этого судебного здания было вывешено небольшое объявление, предлагавшее награду в две тысячи долларов тому, кто доставит пару бриллиантов, украденных в Сент-Луисе. Эти бриллианты были оценены в двенадцать тысяч долларов. Но я возвращусь к этому вопросу позже. А теперь перейдем к убийству. Я расскажу вам об этом убийстве все: как оно произошло, кто совершил его, – словом, все детали.

Можно было видеть, как все стали усаживаться удобнее, чтобы слушать с полным вниманием.

– Брэс Дунлап, так жалобно хныкавший сейчас о своем брате, на которого он, как вам известно, не обращал никакого внимания, хотел жениться на этой молодой девушке, но она отказала ему. Тогда он пригрозил дяде Сайльсу, что заставит его пожалеть об этом. Дядя Сайльс знал, что Брэс Дунлап – человек влиятельный, что с ним трудно бороться, а потому был испуган этой ссорой и стал прилагать все усилия, чтобы их размолвка поскорее забылась. Ради этих соображений он взял даже к себе на ферму Юпитера Дунлапа и платил ему жалованье из своих скудных средств, когда он вовсе не нуждался в работнике. А Юпитер между тем, по наущению своего брата, делал все, чтобы оскорбить дядю Сайльса, раздражить его, вывести из себя и принудить к такому поступку, который погубил бы его в общественном мнении. И цель была достигнута. Все начали относиться враждебно к дяде Сайльсу, распространяли о нем самую нелепую клевету, и это постепенно разбивало ему сердце. Он был так оскорблен и так измучен, что временами терял рассудок. Ну, так вот, в ту субботу, которая доставила нам столько беспокойства, двое из свидетелей, присутствующих здесь, Лем Биб и Джим Лен, проходили мимо того места, где работали дядя Сайльс и Юпитер Дунлап, – до этого пункта показания их правдивы; все же остальное – ложь. Они не слышали, чтобы дядя Сайльс говорил, что убьет Юпитера, они не слышали никакого удара дубиной; они не видели убитого человека; и они не видели, чтобы дядя Сайльс прятал что-нибудь в кустах. Взгляните на них, вот они сидят перед вами, сожалея, что позволили так много наболтать своим языком; во всяком случае, я заставлю их пожалеть об этом, прежде чем закончу. Вечером, в эту же самую субботу, Билль и Джо Уитерсы видели, как один человек тащил на спине другого. До этого пункта их слова тоже правдивы, но остальное – ложь. Сперва они подумали, что это негр тащил в мешке украденный у дяди Сайльса хлеб, – заметьте, как они недовольны и смущены тем, что кто-то, оказывается, слышал, как они говорили об этом. Они недовольны, потому что им известно, кто именно нес убитого человека; они знают также, почему говорили здесь, что у этого человека была походка дяди Сайльса, между тем как им известно, что это был не он; и однако же они давали эти ложные показания под присягой.

Видели также при лунном свете, что какой-то человек зарывал убитого в землю на табачном поле, но этот человек не был дядя Сайльс. Дядя Сайльс в это время спал в своей постели.

Теперь, прежде чем я продолжу далее, позвольте мне спросить у вас, не замечали ли вы, что люди, находящиеся в задумчивости или чем-нибудь взволнованные, имеют привычку делать какие-нибудь непроизвольные движения своими руками, причем они совершенно не замечают этих движений. Иные поглаживают себе подбородок; другие трут себе нос; третьи проводят рукой по шее; четвертые крутят цепочку от часов; пятые вертят пуговицу; а некоторые имеют привычку рисовать пальцем букву или цифру на щеке, на шее или на нижней губе. У меня есть такая привычка. Когда я встревожен, раздосадован или задумаюсь о чем-нибудь глубоко, я вывожу пальцем прописное «V» у себя на щеке, на нижней губе или на шее, и всегда только одно прописное «V», причем я долго не замечаю, что делаю это.

Как это странно! И у меня есть такая привычка; только я пишу «О» вместо «V». Тут я заметил, что присутствующие кивали головой друг другу, точно хотели сказать: «Это правда».

– Теперь я продолжу. Ночью, накануне этой же субботы, пристал пароход к лесистому берегу, на сорок миль выше нашего места. Ночь была темная, дождливая и бурная. На этом пароходе скрывался вор, укравший те два бриллианта, за которые объявлена награда. Он украдкой сошел на берег, с дорожной сумкой в руке, и скрылся в темном лесу, надеясь безопасно добраться до нашего местечка. Но за ним следили на пароходе два его товарища, и он знал, что они убьют его при первой возможности и возьмут себе бриллианты, потому что они втроем украли эти бриллианты, а он их стащил у товарищей и скрылся. Не прошло и десяти минут, как его товарищи уже знали, что его нет на пароходе. Они тотчас же сошли на берег и кинулись в погоню за ним. Вероятно, при помощи зажженных спичек они нашли его следы на мокрой земле. Как бы то ни было, но они преследовали его весь день в субботу, стараясь, чтобы он их не заметил. Перед солнечным закатом он пришел к группе сикомор, позади табачного поля дяди Сайльса; он пришел туда затем, чтобы, спрятавшись под сикоморами, переодеться в другое платье, которое лежало у него в сумке, и тогда уже появиться в нашем местечке; заметьте себе, что все это он проделал вскоре после того, как дядя Сайльс ударил Юпитера дубиной по голове, потому что он, действительно, ударил его. Но как только преследователи увидели, что вор скрылся под сикоморами, они выскочили из кустов и проскользнули вслед за ним. Они кинулись и дубинами убили его наповал. Да, несмотря на все его крики и вопли, они без всякой жалости заколотили его до смерти. Но двое людей, которые шли в это время по дороге, услышали крики и прибежали на помощь. Убийцы, видя, что они обнаружены, кинулись бежать, а два человека гнались за ними некоторое время; но вскоре они вернулись под сикоморы. Что же они стали делать, вернувшись? Я сейчас расскажу вам, что они стали делать. Вернувшись, они увидели, что вор успел вынуть из сумки платье, готовясь переодеться; тогда один из них надел это платье на себя.