Святослав Сахарнов - Повести и рассказы Страница 13

- Зачем вы срисовали мёртвого?

КАК ОНА ДОГАДАЛАСЬ?

- Это безобразие! Видите, закрыты глаза, опали надглазные бугорки.

ВОТ ТАК РАЗ!

- Мм-м... - сказал я. - Он действительно не шевелился, но я думал...

Телеев и Жаботинский смотрели на Лизу открыв рты.

- Найдите живого и рисуйте. Лучше всего подсмотрите его под водой. Нарисуйте его так, чтобы он шевелился даже в книге!

- Сдаюсь.

На катер пришёл Букин.

- Хорошо быть художником, - сказал он, взглянул на мои рисунки. - Что ни сделай, всё хвалят. В науке, у нас, брат, не так! Ухабы!

- Неизвестно, где их больше, - ответил я.

СПОР

И мы поспорили. Я сказал:

- Художники - самые несчастные люди на земле. То рисуешь сказки Бабу Ягу, то копёр, которым забивают сваи. А к чему настоящее твоё призвание, не знаешь. Или узнаешь, прожив полжизни. Вот один художник, говорят, двадцать лет ситец расписывал, горошинки на нём рисовал, а потом вдруг что-то ему стукнуло в голову, полез в горы, выбрал высокую скалу и давай на ней орла выбивать. Зубилом и молотком. Два года в люльке знаете, в которой маляры работают, - висел. Еду ему в корзинке сверху со скалы спускали. Выбил орла, все посмотрели и ахнули - хороший орёл получился! Он сейчас же на другую гору. Вот так. А в науке всё ясно.

- Что ясно? - возмутился Букин.

- Над чем работать.

- Чепуха, - сказала Лиза. - Каждый учёный - узкий специалист. Попробуй угадай, чем всю жизнь заниматься? Одни занимаются глистами рыб, другие - двадцатиногими рачками. Третьи - движением кальмаров. Переучиваться некогда. Кто сразу правильно не выбрал, привыкнет и сидит, коптит небо.

- У нас приятель, - сказал Букин, - всю жизнь просидел на рыбьих хвостах. Далеко, шельмец, пошёл - доктор наук!

- Работать надо, а не менять темы, как ты, - сказала Лиза. - Впрочем, когда всё время хвосты да хвосты, тоже плохо...

И она рассказала о страшной силе привычки, которая убивает всё лучшее в человеке и даже в рыбе.

ТОЛСТАЯ ЛУША

Её вытащили сетью тихим сентябрьским утром.

Маленькая белужка лежала на дне баркаса, разевая маленький кривой рот.

Ей повезло. Баркас принадлежал биологической станции. Весь улов привезли в Севастополь и пустили в аквариумы и бассейны.

Белужка попала в большой бассейн. Он был круглый, в середине зала. Стены зала были стеклянные. За ними плавали освещённые слабым светом голубоватые рыбины.

- Белужка! - сказала тоненькая девушка в ватнике, которая пересаживала рыб. - Тебя-то нам и не хватало... Бе-лушка. Лушка-бе!

Девушка была очень молода, любила выдумывать новые слова и прозвища.

Так маленькая белуга стала Лушкой.

Лушка оказалась в бассейне меньше всех. Меньше плоского, с кнутиком-хвостом морского кота, меньше головастых лобанов - кефалей и уж подавно меньше осетра, жившего на станции второй год.

Девушка не забыла Лушку. Она приходила каждый день, всегда в зелёном ватнике. Под ватником виднелось то голубое, то розовое цветастое платье. Ведь наверху, в мире, который никогда не видела Лушка, ярко светило солнце, стояла ещё летняя жара. А здесь сочились из каменных стен на пол холодные капли и мерно журчала вода, взятая насосами с самого дна моря.

Шло время.

Лушка плавала вдоль стенки бассейна - всё вперёд и всё влево, круг за кругом, час за часом, день за днём, месяц за месяцем.

Однажды она заметила, что лобаны, которым случается столкнуться с ней, уступают ей дорогу, и удивилась, почему они раньше казались ей большими.

Лушка совершенно забыла море, леса рыжих водорослей и песчаное дно, на котором так весело было гоняться за серенькими крабишками. Среди людей, беспрестанно толпившихся в зале, она научилась узнавать девушку в зелёном ватнике. Завидя её, Лушка подплывала к краю бассейна и, тыча мордой в цемент, ждала, когда в воду полетят пахучие куски рыбьего корма.

Месяцы складывались в годы. Лушка уже переросла осетра. Потом осётр куда-то исчез. Менялись один за другим обитатели аквариумов, и только Лушка величественно и сонно делала свои круги по бассейну - вперёд и влево. Она превратилась в большую, покрытую костяной бронёй пузатую рыбину.

- Ты теперь настоящая Луша! - сказала однажды девушка, наблюдая за неторопливым движением своей любимицы. - Четыре года здесь. Четыре года... Какая ты стала толстая!

Девушка грустно засмеялась, а маленькая Лушка с этого дня стала Толстой Лушей.

Но однажды, когда Толстая Луша заканчивала свой обычный круг по бассейну, здание станции вздрогнуло. Удар передался бассейну и переполошил рыб.

С этого дня такие удары стали постоянными. Исчезли праздные посетители. Рыб стали кормить реже. Люди, забегавшие в зал, без конца повторяли слово "война", которое, как и другие слова, ровно ничего не говорило рыбам.

И вот настал день, когда в зале вновь стало людно и как никогда тревожно. Люди торопились. Они спускали из аквариумов воду, вычерпывали рыб, уносили их куда-то.

Среди этих людей работала девушка.

Очередь дошла до Луши. Большой сетью её выволокли на каменный пол, подхватили на руки и, как бревно, потащили длинным коридором.

Толстая Луша не билась, а только беззвучно вздыхала, тяжело раскрывая громадный изогнутый рот. Коридор соединял зал с набережной. На набережной у каменных плит тревожно бормотала вода. Из бухты, прощально перемигиваясь фонариками, уходили в море корабли.

Лушу с плеском бросили в воду. Она замерла, словно в растерянности, а затем начала тереться мордой о шершавый камень, обросший чёрными дольками мидий.

Девушка наклонилась к воде и помахала Луше рукой. Та привычно замерла, ожидая корма.

Принесли багор и багром кое-как оттолкнули Лушу от стенки. Поняв наконец, что от неё хотят, она повернулась мордой к морю и робко, нехотя шевельнув хвостом, поплыла.

Она плыла, медленно удаляясь от берега одним и тем же заученным движением - по кругу, вперёд и влево, как плавала много лет подряд.

Ошеломлённые люди молча стояли на стенке и смотрели ей вслед. В тишине послышалось всхлипывание. Это плакала девушка.

Луша плыла, как всегда, у самой поверхности. Тёмные кольца от её движения всё удалялись и удалялись от берега, пока их не накрыла синяя полоса ряби. Шёл шквал - предвестник приближающегося шторма.

Ночью разыгрался ветер. Гудели ревуны на буях. Всю ночь по бухте сновали задержанные штормом корабли...

Прошли ночь и день.

Вечером к причалу на северной стороне бухты прибило безжизненную тушу громадной рыбины.

У причала стоял последний уходивший из Севастополя миноносец. На борту его оказался работник станции. Он узнал Толстую Лушу. В её теле зияла рана. Левый бок почти до хребта был рассечён пароходным винтом.

Встретясь ночью с кораблём, белуга не смогла уклониться от удара и погибла, так и не сумев выйти из бухты...

Когда Лиза кончила рассказывать, я сказал:

- А я знаю, кто была эта девушка. Это были вы?

Она кивнула.

СЫН

Я решил, что пора рассчитаться с хозяевами за комнату.

- Бабушка, - сказал я однажды, когда старуха пришла ко мне убирать, скоро месяц, как я живу.

- Ну и живи.

- Очень мне хорошо тут у вас. Хорошая комната. Тихо.

Старуха походила по комнате, остановилась перед фотографиями и сказала:

- Говорят, Ваня мой, сыночек, на помощь звал, а его не услышали... В город увезли, да так и не привезли обратно, - непогоды сильные в ту пору начались. Кто хоронил, и хоронил ли, не знаем, а у нас только митинг на комбинате был, речи говорили. Старик мой ходил, а у меня сил не хватило... Учительница у соседей живёт, та и сейчас к нам приходит. Очень хорошая женщина, молодая. "Лучше вашего Вани никого не было", - говорит. Любила его, что ли...

Я молчал, не зная, что сказать.

Поэтому сказал ненужное:

- Деньги я вам хочу заплатить за первый месяц.

Старуха посмотрела на меня, силясь понять: к чему это?

- Один он у меня был сын, Ваня, - сказала она.

К РЕЙНИКЕ

- Мне очень нужен живой осьминог, - сказал я наконец Телееву. Ходим, ходим... Всё трепанги да трепанги, а у меня тоже план.

Телеев промолчал.

- К Рейнике идём, - сказал мне на другой день Шапулин. - Там около острова меляк. Трепангов мало, зато осьминог есть. Там живёт. Я, как опускаюсь, каждый раз его вижу.

Рейнике - самый крайний из здешних островов. Он как дерево на опушке леса. За ним - море.

Мы дошли до острова и стали на якорь. Опускался Шапулин.

Его одели, включили помпу. Телеев шлёпнул его ладонью по медной макушке. Шапулин отпустил руки, отвалился от катера.

Дробное пузырчатое облако заклубилось у борта.

К телефону - на связь - поставили меня.

В телефонной трубке было слышно, как шумит, врывается в шлем водолаза воздух. Шапулин скрипел резиной, что-то бормотал. Это он ходил по дну, собирал трепангов.

- Ну как? - то и дело спрашивал я.

Молчок.

И верно. Что "ну как?", когда надо работать.

Шапулин набрал одну питомзу, взял вторую.