Владимир Соколовский - Мальчишки, мальчишки... Страница 13

Где-то звонко тукала сторожевая колотушка, да голоса бубнили внутри сарая. Трофимко затих, поднялся следом за братом, взял его за руку.

— Что их ждать, учительниц! — сказал Артёмко. — Мы им и завтра в школе все скажем. А нам надо домой идти, а то мамка с тятькой ругаться будут.

Остальные ребята тоже начали вставать.

— Ступайте, ступайте! — напутствовала их Олёнка. — Я их одна подожду и все расскажу. Я бабушке сказалась, что поздно приду, она меня искать не будет.

Ребячьи фигуры рассеялись в темноте, и Олёнка-председательница осталась одна. Она села на бревнышко, вытянула ноги и стала смотреть на небо с чистыми майскими звездочками. Вон та звезда, наверно, висит над Кочевом, а та небось над самим Кудымкаром. О том, что на свете существуют и другие, еще более дальние края, Олёнка знала, но как-то боялась, оставаясь одна, об этом думать. Неужели вправду, как говорит учительница Марья Ивановна, вся земля — огромный шар и везде на этом шаре живут люди?

Олёнкина отца, Игната, убила на пашне молния, когда девочке был всего год от роду. Остались они вдвоем с матерью Оксиньей и жили у Игнатовой матери, бабки Окули, доброй, крепко тужившей после смерти единственного сына старухи. И Оксинья плакала, плакала два года, да что делать! А годы молодые берут свое. И вот в весенний праздник вышла она как-то из избы на полянку перед домом и запела веселую песню, заплясала, взмахивая подолом красного сарафана.

Подошли лягаевские бабы, засудачили:

— Что ты, Оксинья? Разве дело весело петь и плясать одной на людях детной бабе, не молодке?

Перестала Оксинья петь и плясать.

— Что же делать мне, бедной, без милого мужа, перед кем спеть веселую песню, сплясать, показать красивый сарафан? Чтобы похвалил меня, посмеялся вместе со мной. Никого близь нету, кроме дорогушечки моей Олёнушки!..

Заплакала горько и бросилась обнимать стоящую тут же белоголовую дочку. Бабы поохали, поразводили руками и разошлись по своим избам.

А осенью к Оксинье посватался вдовый бездетный мужик Аким и увез ее с Олёнкой к себе, на дальний лесной выселок.

Аким оказался неплохим человеком: добро смотрел на Олёнку, усмехался ее проделкам, мастерил из дерева свистульки, вырезал игрушки, куколок. Только вот беда — больно уж был молчалив. Привык, видно, что в глуши, где он живет, порою и не с кем перемолвиться словом.

И мамка Оксинья, хоть ей нравилось житье с Акимом, тоже стала молчаливая, как и он, перестала петь веселые песни.

С весны до зимы Аким жил на земле: сеял хлеб, держал огород, занимался сенокосом. А лишь выпадет снег — все, снова настала для Олёнки скучная, тоскливая пора. Отчим с матерью берут ружья, надевают лыжи и уходят далеко в лес, на охоту. Когда-то придут!

Вот и сидит Олёнка в избе вдвоем с котом Пимом. Поиграет в своих куколок, походит от окошка к окошку, подышит на стекла. Т-р-р! Бум-м-м!.. — вдруг послышится из леса, полетят шапки снега с высоких елок. Это лесной человек, Яг-Морт, бродит около дома. Страшно Олёнке! Прижмется она к пушистой щеке кота и шепчет:

— Пимко, Пимушко, поймай мышку. Будем с ней играть, веселей станет, ей-право…

Толстый Пимко только фыркает или мяукает в ответ. Что ему мышка! И так дает хозяйка каждый день теплое жирное молочко. Старый, ленивый.

Поскучала так Олёнка два года, а потом запросилась жить в Лягаево, к бабушке Окуле. Аким с женой потолковали, повздыхали: больно хорошая, работящая растет помощница! — но отвезли девчушку. Тоже не дело: одна да одна! Надо немножко ведь и с ребятами поиграть, на людях побыть.

А у бабушки Окули хорошо. Бабка добрая, все умеет: и пирог испечь, и дрова распилить, и огород поправить, и сказку рассказать, и песню спеть. Открыла сундук, вытащила старые свои сарафаны, нашила Олёнке платьев: ходи, внучка! А среди сарафанов были и те, в которых она еще незамужней бегала. Ожила у бабки Олёна.

И как пришла пора в школу идти, выручила ее бабка. Аким с Оксиньей не хотели, чтобы девчушка училась: что бабе, мол, за нужда — уметь читать, писать да считать! Мужику — ну куда еще ни шло, вдруг на базар поедет или расписаться где-то надо. И то — баловство! Женское же дело — хозяйство, и нечего забивать голову грамотой. Особенно Аким противился отдаче Олёнки в школу: он вообще, живя всю жизнь в лесу и мало видя людей, не разумел в учении никакого проку. Однако бабка Окуля ударила по всем его доводам:

— Ты, Акимко, если сам глупой, так других людей в этот грех не вводи. И не хвастайся невежеством-то своим! Твой дед с отцом сухим пням молились, деревянным богам губы медвежьим салом мазали. Подумай-ко, Акимко, сколь ты невежа! Нет, или я отдам девку в школу, или больше не получите ее у меня! Они ведь там не только учатся — и играют, и бегают вместе. А она — сиди дома, глазей на них, точи слезы, да? Ну так будет не по-вашему, а по-моему!

Аким посопел, поворочал глазами, почесал в лохматой голове, а что ответить — так и не нашелся. Что скажешь бойкой бабке! Да, поди-ко, и верно она говорит. Вдруг возьмет да и правда не отдаст Олёнку? Старухе-то она родная кровь, не то что Акиму.

Слеза прошибла охотника, он заерзал на лавке, бормоча:

— Тово-тово, Олён, тово-тово… Ты, слышь-ко, давай, как бабка бает, а я тебе… тово-тово — в Кочево сбегаю, слышь-ко, карандашиков, тово-тово… бумажки куплю…

И вот теперь она уже отучилась три года, нынче пойдет в четвертый класс. Отличница, пионерка, а теперь еще и председатель школьного колхоза! Бабка радуется, мамка радуется ее успехам, а уж тятька Аким — пуще всех! Все выспросит при случае, иной раз даже всплакнет от радости. Душа у него простая, таежная.

Только отзвенел звонок с последнего урока, в школу пожаловал снова председатель Иван Николаевич с землемерным инструментом — двумя сколоченными углом палками, скрепленными в поперечнике, — этаким огромным угольником.

— Как колхоз свой назвали, ребятня? — спросил Мелехин. Он, конечно, уже знал все. — Что молчишь-то, Олёна-председательница?

— Никак еще. Мы и не думали о том. А что, разве надо?

— Как же! Давай, пионерия, действуй. Да вот так и назовите его, что ли: «Пионер».

— Верно, верно! — закричали ребята.

— «Пионер», «Пионер», — проворчал Артёмко Дегтянников. — Пионеры, поди-ко, везде есть — и в Грузии, и в Чувашии. А мы — коми-пермяки. И колхоз должен называться — «Коми-пермяцкий пионер».

— Давайте будем за Артёмкино предложение голосовать! — раздался клич быстрой разумом Олёнки.

Проголосовали и сразу загордились: у них теперь колхоз не только с собственным председателем, бригадирами и прочим, а и со своим названием. Шутка сказать!

— Где же вам, помощники, поле-то намерить? — спросил председатель.

— Надо ближе к школе! — предложили юные учительницы Дуся и Муся. — Чтобы нам его от школы видно было. И зимой, и весной, и осенью, и вообще…

И совсем недалеко — всего метрах в двухстах от школьного здания — Иван Николаевич отмерил школьникам две трети гектара хорошей, жирной земли и вбил колышки по углам.

Ребята ходили за ним важно, по-хозяйски, чуть вразвалку, убирали с земли мусор, старались меньше мять ее лапотками.

Серьезный был тот день, и серьезные были те минуты: оказывается, очень прекрасно, когда есть что-то — не тятькино, не мамкино, не твое даже лично, а общее, всем принадлежащее и всех касающееся.

А на следующий день произошло еще одно событие: после уроков от дома Ивана Николаевича Мелехина потянулась к школе стайка будущих второклассников, обремененных почетным грузом — пятью крольчихами и знаменитым кролом Яковом. Крола бережно несла впереди всех старшая над малышней — Грукя Жакова. Крол был важный, жирный, толстошерстый, с красными глазками-пуговицами.

Сбоку от Груни семенила Тявка, пуская по ветру алчную слюну.

От школы слышался стук — это плотник Ониська с колхозным бригадиром дядей Наумом сколачивали клетки в ограде.

Так началось существование «Коми-пермяцкого пионера».

В середине мая приехали на поле двое мужиков на телегах с плугом и бороной. И — хочешь не хочешь! — пришлось Курочкиной и Жилочкиной отпускать ребят после второго урока: липли к окнам, галдели, переживали: что же там такое творится, на ихнем поле. Прибежав же на поле, ходили по пятам за лошадьми, придирались по каждому поводу и все-таки заставили мужиков где надо — перепахать, а где надо — переборонить. Те вздохнули с облегчением, уезжая от жужжащей, как потревоженный улей, оравы школьников: «И что же это за настырный народ!»

Ребята под вечер снова собрались на поле, с лопатами: намечать, копать и разравнивать канавки между грядами. Вид у многих был усталый: надо ведь было и на своих огородах садить картошку! Однако никто не проявил недовольства, не ушел раньше времени. Разметили и обкопали грядки под картошку, морковку, редьку, репу, горох и бобы, лук.